[1. Завтра]

Время после полуночи – это когда уже не сегодня, но еще и не завтра, слишком поздно и слишком рано одновременно. Здесь, за границами, время стирается. Здесь, за границами, уже нет других границ, все, что были, остались позади.

На часах четыре после полуночи. Я сижу, закинув ноги на стол. С подошв тяжелых ботинок стекает жидкая грязь прямо на доклады, отчеты. Неважно, здесь, за границами, нет ничего важного, кроме того, чтобы выжить. Но я привыкла вести бумаги. Старые привычки, от них трудно избавится.

Я жду, когда вернется Джон.

(возможно, уже никогда)

Тусклый оранжевый свет настольной лампы заливает все помещение. Оно похоже на старый охотничий домик, наверное, раньше оно им и было, сейчас же этот дом – ОИЗ-4. У нас есть своя команда, подучетные ружья и коробка патронов, телефонная линия и электричество. Последнее время пробки часто вышибает, это моя обязанность каждый раз спускаться в подвал и ковыряться там.

Обязанность Джона – хоронить наших.

...

Я – одна из избранных, одна из неправильных избранных, забракованных. Когда-то я была по ту, хорошую, сторону границ, когда-то я работала на инспекцию. На ее настоящую часть. Сейчас мы тоже принадлежим инспекции. Я и Джон – все, что осталось от четвертого Отделения Инспекции За... «За чем» - никто не знает. Говорят, на двери ОИЗ-1 сохранилась настоящая табличка, выданная главным штабом инспекции, на которой написано, скорее всего, «Отделение Инспекции За границами – 1».

На нашем отделении только черной краской нацарапано ОИЗ-4. И всё. Мол, больше вам и не нужно знать.

Возможно, и не нужно.

Мы всего лишь должны контролировать здешние происшествия. Не разрешать их, только контролировать. И пытаться остаться в живых до тех пор, пока срок нашей службы не выйдет.

...

К шести утра возвращается Джон. Он весь в земле, промокший до нитки и злой как черт. Джон всегда злой или пьяный. Когда-то он был большой шишкой в инспекции. Я, помню, видела его один раз на инструктаже, давно, лет пять назад. Он был известен за то, что всегда был добр к избранным.

Но не сейчас. Он ненавидит меня за то, что я здесь всего год, за то, что я могу вернуться,

(не могу)

выслужившись тут, а он не может. Его сослали за границы на всю жизнь. Хотя это лишь чуть длиннее того срока, который каждый из нас обязан отслужить инспекции.

До инспекции Джон был копом. Инспекция – тоже своего рода полиция, только правильная, настоящая, как они любят говорить. Отчаянные времена, отчаянные меры. В инспекции никогда не любили полицейских, даже самых хороших, даже самых верхних. Поэтому Джон ненавидит инспекцию.

Я бы тоже ненавидела ее, если бы у меня был выбор.

Но у меня не было.

Я была избранной, и я должна была оказаться либо здесь, либо на бойне, которую устроили пару лет назад для правильных избранных.

И хорошо, что я была плохой избранной.

...

Когда приходит Джон, я ложусь спать.

Я не доверяю ему, я вообще никому не доверяю, но ему особенно. Но у нас такие правила: нельзя оставлять пост, нельзя засыпать без часового.

...

- Завтра к нам переведут кого-то, - бросает мне Джон, пока я заворачиваюсь в плед.

- Угу.

Он открывает бутылку здешнего виски. Я закрываю глаза.

Завтра. Это очень относительное понятие.

...

[2. Сны]

Иногда мне кажется, что я уже никогда не проснусь. Я с каждым днем сплю все дольше и дольше, как будто мне каждый раз нужно больше. Я засыпаю сразу же, возвращаясь с происшествий. Раньше мне не нужно было столько, раньше я успевала сделать еще кое-какую работу, которая накапливалась день за днем. А сейчас я ничего не делаю, сразу как возвращаюсь, я ложусь спать.

Я сплю без снов. Но просыпаюсь с трудом, часто кричу, как будто меня всю ночь мучают кошмары. Но я вообще не вижу снов, никаких.

Просыпаться каждый раз все сложнее. И иногда мне хочется, чтобы когда-нибудь я не проснулась.

...

Когда я встретила его первый раз, мне не было еще и двадцати, а он был намного старше.

Он улыбнулся мне, когда я вошла в его кабинет, поднялся из-за стола и пожал мне руку.

- Иза, - пробормотала я тогда, глядя в пол.

А он рассмеялся. Я испугалась, что он смеется надо мной, зло смеется. Еще бы – молодая дурочка, избранная. Но он приподнял мою голову за подбородок и посмотрел мне в глаза.

- Тебе некого здесь бояться, Иза. Я обещаю, что не дам тебя в обиду.

Он снова улыбнулся мне. Тогда я еще не умела различать его улыбки, оттенки его голоса, но я все равно почувствовала, что он говорит искренне.

И он не соврал, Ри никогда не позволял никому меня обидеть.

...

Первое мое происшествие было на третье неделе работы в инспекции. Я сидела за бумагами, уже долгое время я разгребала завалы в документации Ри. Я подозревала, что с ним что-то не так, меня в инспекции не полюбили сразу, значит и скинуть меня должны были кому-то, кого они недолюбливали.

Ри был темной лошадкой, он никогда не сдавал отчетов в срок, нельзя было отследить, сколько средств он тратил, нельзя было отследить его контакты на той стороне. А еще он проваливал дела. В инспекции таких долго не держали. Два-три промаха – и увольнительная за границы.

Но Ри никто не трогал. Так повелось. И повелось, что Ри не любили.

...

- Пошли.

Я подняла голову. Я сидела за столом, заваленная до макушки папками с файлами, бумагами, записками, ежедневниками. У Ри удивительный почерк, мелкий, но понятный, разборчивый. Удивительно, что его не понимал никто, кроме меня. Я спрашивала у девчонок, в комнате для отдыха. Я везде носила рабочие бумаги с собой, мне не запрещали.

Мой кабинет – комнатушка три на два, в ней даже окна не было. Стол освещала только лампа дневного света.

- Куда?

Ри засмеялся.

- Вытащить тебя на свежий воздух, - он подошел к моему столу. – Пошли, уверен, у меня есть, чем тебя удивить.

Правда в том, что ему не нужно было даже стараться, для того, чтобы удивить меня. Правда в том, что все, связанное с Ри было тогда для меня новым, невозможным, удивительным.

Он протянул мне руку, а я положила на нее свою. Моя кожа казалась вдвое бледнее его, пальцы длиннее и тоньше. Я подняла глаза и встретилась с ним взглядом.

- Ты доверяешь мне, Иза?

Я едва заметно кивнула, и снова отвела глаза.

- Иза?

Я поняла, что от меня требовался ответ.

- Да. Я доверяю тебе, да.

Он снова засмеялся, одобряюще, и сжал мою ладонь, как будто это была какая-то клятва, как будто иначе это не работает. Избранные должны подчиниться своим ведущим, довериться, полностью сдаться. И я так и сделала. И с того момента Ри стал для меня гораздо большим, чем начальник, чем поводырь, чем друг, которым он пока еще не был тогда.

Признание доверия своему ведущему – это все равно, что склонить голову над плахой, не зная, опустит ли палач топор на твою шею. Когда избранная присягает перед своим поводырем, она еще не знает его достаточно, чтобы по-настоящему доверять ему. Поэтому ведущие – это всегда проверенные офицеры, хорошие люди, тоже своего рода избранные.

Никто в здравом уме не доверился бы Ри, он был непроверенным, неправильным, никто не знал Ри.

Никто, кроме меня.

Но это я поняла не сразу.

...

Мое первое происшествие было обычным сбежавшим воришкой. Я думала, что Ри не потащит меня сразу в самое пекло. Вернее будет сказать, я подозревала, что у них не принято давать сложные задачки новичкам. Поэтому я не испугалась, когда у парнишки оказался пистолет.

Но не только поэтому.

Ри обещал защищать меня, я доверяла ему.

И он не подвел меня тогда. Он дернул меня за руку, оттолкнул так, что я запнулась об ступеньку и упала. Я слышала два выстрела, но когда я снова поднялась на ноги, Ри уже обернулся ко мне, проверить, как я, не ранена ли я. А парень был мертв.

Так просто.

Тогда я так думала.

...

Мы возвращались назад на его машине.

Он периодически посматривал на меня.

- Я хочу, чтобы ты была на моей стороне, а не на стороне этих бюрократических крыс, Иза, - сказал мне Ри, прерывая долгую тишину. – Я не хочу бороться один.

Я молчала.

- Было не очень сложно сегодня, а? Испугалась? – спросил он, улыбаясь, бросив на меня очередной взгляд.

- Немного, - не было смысла ему врать, он бы все равно все понял.

Ведущие для того, чтобы понимать избранных, изучать, записывать и докладывать. Для того чтобы там сверху разобрались в нас, что мы за твари такие, и почему избраны. И Ри тоже слишком хорошо понимал таких, как я, читал нас. Даже самых сильных из нас, старших. А я была еще совсем девчонкой.

Он резко развернул машину.

Я непонимающе посмотрела на него.

- Твое первое происшествие, нужно отметить.

Ри улыбнулся. Ласково, покровительственно.

...

Тогда я спала крепко, хорошо. Все мои сны были о Ри, обо мне и Ри. Я просыпалась с неправильно правильным ощущением радости. Я боялась этих снов, но боялась больше не увидеть его во сне.

Я возвращалась домой не раньше полуночи после происшествий, после наших с Ри попоек в его любимом баре, после бумажной работы и тут же ложилась в кровать, чтобы поспать хоть пару часов перед подъемом.

Тогда я спала хорошо, легко поднималась по утрам, несмотря на смятые простыни и душные, но такие приятные сны. Я просыпалась с мыслью, что мне сейчас возвращаться на работу, и это делало меня счастливой. Я обожала проводить часы, рассматривая почерк Ри, болтая с ним о всяком, стоя спина к спине на происшествиях.

Я думала, что я это контролирую.

Я ошибалась.

...

[3. Крысеныш]

Я никогда не просыпаюсь с рассветом, не считаю дни, сколько я уже здесь, за границами, и сколько мне еще осталось. Мне кажется это глупым. Я не верю в то, что у меня будет даже шанс выбраться отсюда. Все, кто верили – уже на том свете.

В нашем отряде было восемь человек, когда я попала за границы. Уже через неделю нас осталось четверо, спустя год нас только двое: я и Джон.

И я боюсь Джона.

...

На мне много шрамов, по ним можно прочитать всю мою историю, начиная с самого детства. После того, как я начала работать на инспекцию, шрамов стало больше. Но эти шрамы аккуратные, обработанные, почти затянувшиеся.

За год за границами у меня на теле почти не осталось живого места: рваные раны от капканов, следы от шрапнели, когти, пули. Эти шрамы уродливые, с неровными краями, огромные. Иногда я рассматриваю свое отражение в зеркале, и удивляюсь, как мне удалось так долго прожить.

У меня светлая, бледная кожа, и шрамы синеватые, жесткие. Я надеваю майку, но все еще могу видеть края некоторых, вылазящие из-под ткани. Отметины.

Когда-то я была даже красивой, мужчины любили делать комплименты моему телу, чтобы затащить меня в постель. Видели бы они меня сейчас.

...

- Опять на свое милое личико заглядывалась? – выплевывает Джон, когда я закрываю за собой дверь сортира.

- Пошел ты...

На лице у меня мало шрамов: разбитая губа, порез от брови до скулы слева и след от пули, прошедшей по касательной у виска. За это Джон называет меня «милашкой» или «лапочкой».

Мари он так не называл. Мари провела три года за границами. Это Мари вчера хоронил Джон.

...

Джон все время ковыряется в старом радио, никого не подпускает к нему, не разрешает даже наблюдать. Как-то основательно надравшись, он рассказывал, что хочет слышать, что происходит там, в городе. Хочет слышать это, чтобы знать, чтобы придумать план, как отомстить им. Собрать всех заграничных и ударить. Убить всех тамошних. И здешних.

Я не знаю, откуда в Джоне столько злости, никогда не спрашивала. И не хочу этого знать.

Иногда я даже боюсь его. Я боюсь, что он перережет мне горло, пока я сплю, потому я не такая озлобленная, как он, как все те, кого выкидывают на эту сторону границ.

Я не на много изменилась с того момента, как меня забрали в инспекцию: я все такая же вежливая, осторожная, испуганная. Я все еще наивная девчонка, несмотря на то, что за пять лет я повзрослела. И я все еще избранная.

Джона это во мне бесит.

Их все ссылают за границы, я здесь добровольно.

...

Парень, которого переводят к нам младше меня, гораздо младше. Ему лет шестнадцать, не больше. Он тонкий, светленький. Крысеныш.

Джон тихо материться, когда парень со всей своей экипировкой вваливается в дом. Джон здесь давно, он привык и к старикам, и к женщинам, но никогда к ним не скидывали почти детей.

Крысеныш такой же озлобленный, как и Джон. Он не разговаривает, а шипит. Он колкий, но еще по-детски, в знак протеста. В его возрасте все, кто старше двадцати лет – идиоты, ничего не знающие о жизни. Но авторитет Джона он признает сразу. В Джоне есть что-то, что подавляет любые наши самые яркие качества. Когда я пришла в ОИЗ-4 я была светлой, сейчас я – тьма. Воспринимайте это, как хотите.

Все уважали и боялись Джона. Джон был у нас главным, несмотря на то, что он практически не трезвел и мечтал о геноциде. Что-то в Джоне было такое, чему хотелось подражать, что-то, что держало на плаву среди всего этого дерьма по эту сторону границ.

И Крысеныш это тоже чувствовал.

...

- Как тебя зовут? – спрашиваю.

Он смотрит на меня, как смотрят на девчонку, которая затесалась в мальчишеский клуб, мол, а ты чего здесь делаешь? Война - не твое дело.

- Не твое дело, - выплевывает мальчик.

Джон тихо довольно смеется, колупаясь в своем радио.

Я развожу руки – не мое, значит, не мое – и ухожу готовить оружие.

Ночной патруль – это вдвое не так страшно, как выходить за территорию на рассвете. Какие бы ни были там твари, они тоже спят по ночам. В основном, если слишком не заявлять о себе, можно вернуться назад целым, можно вернуться без происшествий.

Мальчику повезло. Его первый патруль – со мной, его первый патруль – ночной. Пусть Крысеныш огрызается, сколько хочет, когда он выйдет за территорию в первый раз, я стану его лучшим другом, пусть и всего на пару часов. Там нет мелких противоречий, они все остаются здесь, за этой дверью. Когда спина к спине защищаешь кого-то от опасности, которая там, в темноте, нет места для злобы. Есть только страх.

Говорят, в первый раз выходит в патруль – страшно. Правда же, это всегда страшно.

...

У меня много шрамов, я помню много боли. Я никогда не ревела в детстве над разбитыми коленками, но когда тебя раздирает и тащит во тьму что-то, ты даже не замечаешь своих слез, не слышишь своих криков. Единственное, что у тебя есть, это мысль «пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, кто-нибудь спасите меня». И не больно даже сначала, когда твоя нога попадает в капкан и металл стискивает щиколотку, протыкает кожу насквозь, вгзызаясь глубоко, не страшно.

Больно и страшно становится потом, когда тебе притаскивают назад в убежище, когда твои раны промывают, когда из тебя вытаскивают пули, шрапнель, когти. Я кричу и плачу, я не из тех, кто мужественно сжимает челюсти и часто прикладывается к бутылке, пока его раны обрабатывают. Я так и не привыкла к боли.

Я просыпаюсь каждую ночь от своих криков. Я не вижу снов, я не помню боли, тело помнит.

Шрамы – это напоминание, меры предосторожности против очередных ошибок.

У меня много шрамов, но со временем будет еще больше.

...

Я всегда ношу с собой штатное ружье и пистолет в патруль. Этот пистолет – моя собственность, и если о нем узнают, мне грозит еще несколько лет к сроку за границами. Но только без своего оружия нам никогда не выжить здесь.

Крысеныш ничего не готовит, он не знает, как это бывает там, когда ты один на один сталкиваешься с этой темнотой и тишиной. За границами ночные кошмары кажутся осязаемыми. Кажется, что здесь никогда не наступает день, все время прозрачно-серое месиво, которое превращается в непроглядную темноту на несколько часов.

Сейчас, наверное, осень, потому что темнота длится все дольше каждый день.

...

Сегодня нам повезло,

(день прошел без происшествий)

нужно всего лишь прочесать лес вокруг, проверить. Это хороший первый день, а я хороший наставник.

Крысенышу повезло.

- Знаешь, как этим пользоваться? – я протягиваю мальчику пистолет.

Пистолет, принадлежавший Мари.

Паренек фыркает:

- Зачем это?

Я закрываю глаза. Вообще, меня довольно сложно вывести из себя, мало кому удавалось, потому что за год за границами для меня все стерлось, поблекло. Я не могу сказать, что раньше была вспыльчивой, просто мальчик перегибает палку.

Я выдыхаю.

- Послушай, мальчик, я не хочу отскребать тебя там. Возьми, - я сую оружие ему в руки. – Жду тебя через пять минут.

Я разворачиваюсь к двери, и замечаю, что Джон смотрит на меня. Внимательно, поверх своих очков с толстыми стеклами. Он улыбается мне, зло улыбается.

( - Удачи, лапочка.)

...

С первыми патрулями здесь, как и с первыми происшествиями там, всегда что-то идет не так. Это своеобразное боевое крещение.

Первое правило патруля – быть тихим, не орать, не палить, не бежать, пока не сказал главный. И если соблюдать его, тогда дело не дойдет до происшествия.

Я еще никогда не возвращалась с патруля.

...

[4. Помоги мне]

Когда оно несется на нас, я тоже реагирую не сразу. Крысеныш бросает ружье, бросает пистолет и сжимается за моей спиной. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, как он там, не выстрелил ли в себя по неопытности, и только потом слышу, как оно дышит.

Я закрываю Крысеныша спиной.

Все так, как меня учил Ри: шаг назад, повернуться боком, вытянуть руку – выстрел.

Тварь пролетает мимо, шипит, но не задевает меня. И я ее не задеваю.

Я делаю глубокий вдох – обошлось.

Но тогда Крысеныш за моей спиной выпрямляется, поднимает ружье и разряжает мне в спину.

Я не виню его. Он никогда не видел тварей, не знает, что они такое, как они выглядят. Я не виню его. И он, наверное, никогда не стрелял из ружья, он даже не видел, куда палил – его глаза плотно зажмурены, когда я оборачиваюсь. Он готовится сделать еще один выстрел, но я перехватываю ствол, отвожу в сторону, и заряд уходит куда-то вверх, в листву.

Крысеныш выпускает ружье, оно со стуком падает вниз, и наступает тишина.

Я слышу только свое тяжелое дыхание и чувствую, как майка с правой стороны спины пропитывается кровью.

...

- Помоги мне, - я не замечаю, как ноги подгибаются, и я падаю на землю.

Пока не больно, не страшно. Сейчас гораздо страшнее то, что пощадило меня, прошло мимо, не задело. То, что разбудил Крысеныш. Я чувствую, как оно наблюдает за нами.

Я чувствую, как боль внутри меня, которую я пытаюсь отодвинуть на самый край сознания, медленно перерастает в крик.

- Помоги мне, - я плачу, мои руки в крови.

Крысеныш только поднимает с земли ружье.

...

Я слышу, как оно дышит во тьме, наблюдает. Наблюдает, как Крысеныш испуганно оглядывается по сторонам. Он тоже слышит тварь, и боится ее.

Твари не любят, когда их бояться.

Рана не такая глубокая, не смертельная, но я чувствую, что уже почти дала панике взять над собой верх.

И я вспоминаю, чему нас всегда учили – не выживать, а спасать.

- Беги! – ору я на Крысеныша. – Вали отсюда! Беги назад к Джону.

Мне смешно. Я уже представляю, как мальчик прибегает назад, испуганный, целый. Рассказывает, что тварь сожрала меня.

Я повела Крысеныша по редкой дороге,

(я и не думала)

меня здесь не станут искать, а когда в эту сторону снова пойдет патруль, они найдут только мои кости.

(Если еще что-то останется.)

Мне интересно, обрадуется ли Джон. Он всегда меня ненавидел.

...

Больше всего Ри ненавидели за то, что у него не было понятия личного пространства. Все эти чистоплюи из инспекции никак не могли понять его привычек, его манер, его почти оскорбительного поведения.

Поначалу и меня это сводило с ума.

Ри всегда было плевать, что там думают начет того, сколько секунд должно длиться правильное рукопожатие, сколько сантиметров дистанции нужно держать, когда разговариваешь с начальством.

Ри всегда было слишком много, слишком близко. Рядом с ним мне всегда было очень сложно сосредоточиться. Иногда казалось, что его руки везде: он то хлопнет по плечу, то возьмет за руку, то поднимет голову за подбородок, потому что я постоянно отводила взгляд.

Мне требовались большие усилия, чтобы слушать его, когда он садился рядом и заводил разговор о какой-нибудь ерунде.

Я боялась его, боялась допустить что-нибудь еще, кроме рабочих отношений.

Но так этого хотела.

...

Ри был первым, в кого я так неправильно влюбилась. До него у меня никого не было, я выросла в приемной семье, родители оберегали меня, как могли, прятали, потому что знали, что как только станет известно, что я избранная, меня сразу заберут.

Но этого не спрячешь.

Про Ри много чего говорили. Говорили, что если спутаешься с таким, как Ри, до добра это не доведет.

Чистая правда. Меня это завело за границы.

...

- Ты умеешь стрелять? – спросил Ри.

- Что? – я всегда переспрашивала любую мелочь, любую фразу, не хотела ничего упустить, перепутать.

Ри это забавляло.

- Вас не учили пользоваться оружием на подготовке? – он улыбнулся.

Я отрицательно покачала головой.

- Тогда – за мной.

И он вышел первым. Я всегда следовала за ним.

...

О таких людях, как Ри всегда говорили – легкий. Они легко сливались с любой компанией, легко находили тему для разговора, легко разбирались с любой ситуаций.

Но у Ри это легко было каким-то неправильным. В Ри это всех раздражало. Казалось, что ему плевать на всё, оттого ему и легко.

Я не верила. Всем тем, кто говорил о Ри плохо, я смеялась в лицо.

...

В тире никого не было, он надел на меня наушники, очки, как будто я кукла какая-то. Я во всем подчинялась Ри. Характер показывала только, когда боялась, что делаю что-то не так, слишком открываюсь. Но это лишь подчеркивало мою беспомощность, мою слабость.

Я всегда была ведомой. Избранной и ведомой. Уже потом, за границами, я научилась немного прикрываться.

- Держи, - Ри протянул мне пистолет.

Стоило мне взять его в руку, как Ри дернулся.

- Мишени – там, не стоит пока наводить оружие на живых людей, - он направил мою руку в сторону от своего лица.

Он стоял за моей спиной близко-близко, я чувствовала его тепло, я даже могла различить, как бьется его сердце. Почему-то очень быстро. Я закрыла глаза.

- Встань немного боком, вытяни руку...

Пистолет в моей руке сильно дрожал. Я никогда не думала, что он будет настолько тяжелым. Ри притянул меня за талию еще ближе. Его пальцы слегка касались моей кожи под задравшейся футболкой. Я глубоко вдохнула.

- Спокойно, - прошептал он мне на ухо, я чувствовала его улыбку. Гордую улыбку – моя девочка учится стрелять.

- Меня называют девочка-катастрофа, - выдохнула я.

Ри рассмеялся. Он положил правую руку на мою, помогая мне держать оружие.

- Вот так. Теперь можешь выстрелить.

Я зажмурилась и спустила курок. Несколько мгновений после того, как прогремел выстрел, и пока я снова не услышала голос Ри, я молилась, чтобы пуля хоть с самого краешка задела мишень.

- Можешь открыть глаза, - услышала я над своим ухом.

Вместо этого я развернулась и поцеловала Ри в губы. Я помню, как его усмешка сменилась удивлением, помню, как почти не глядя положила пистолет на ближайшую горизонтальную поверхность, помню, как вылетела из тира, чуть не сбив с ног кого-то из других ведущих.

Но не помню, попала или нет.

...

Я никогда не любила это слово – происшествие. Оно для уже произошедшего, но вот она я, все еще живая, плачущая и стонущая от боли, от страха, поднимаю свой пистолет и отползаю к дереву.

Когда-нибудь все должно было закончится так. Я везучая, всегда была. В детстве меня оберегали родители, в академии обо мне заботился куратор, в инспекции меня защищал Ри. Даже то, что я бракованная избранная спасло меня.

За границами у меня никого не было, я была сама по себе. Я не доверяла и тем, с кем выходила на происшествия. Мне просто везло.

Я даже хотела, чтобы это прекратилась.

Умница, отличница, избранная. Я хотела, чтобы это когда-нибудь закончилось.

Чтобы я перестала быть Изой, девочкой-катастрофой, милашкой. Я хотела стать злой, грубой, я хотела дойти до конца, испробовать все до предела. Мне надоело быть кем-то между.

...

Второй раз оно не обходит меня, оно бежит прямо на меня. Я слышу учащенное дыхание, злой рык.

И оно меня слышит. Я для него сейчас скулящее и всхлипывающее существо, сжавшееся под деревом. Твари не любят слабости. Как только они почувствуют, что ты слаб, они нападают.

Я стреляю несколько раз, не глядя, зажмурив глаза. Если оно должно разорвать меня здесь и сейчас, я не хочу этого видеть.

Но мне снова везет.

...

Мне кажется, что я не дотяну до рассвета.

В тишине я слышу свои всхлипы и его шаги, которые я никогда и ни с чем не перепутаю. Я слишком часто притворялась спящей, чтобы послушать, чем он занимается, когда думает, что он один. Чтобы понять его.

- Девочка-катострофа...

Ри.

Ри никогда ни с кем не перепутаешь.

...

[5. Коридоры]

Я ору и отбиваюсь от него, когда он поднимает меня на руки и тащит через лес, потому что мне больно, потому что я не верю, что это он. Я цепляюсь за его плечи, мну в кулаках его куртку, пачкаю его своей кровью. И кричу громко, так, что нас, наверняка, слышат все твари этого леса.

(- Ри.)

Я выдыхаю его имя неосознанно между стонами, криками, слезами.

Я не верю себе, не верю, что вижу его такую знакомую полуулыбку.

- Тише, тише.

Он пришел не один. Я слышу еще несколько мужских голосов, спорящих, ругающихся. Они говорят, что-то про то, что я избранная. Еще они говорят, что я зараженная. Но с Ри никто не спорит, Ри, наверное, у них за главного.

...

Я мало что помню об этой ночи. Помню только боль, страх, помню запах Ри, его голос. И все. Больше ничего, после этого была темнота.

...

Просыпаться после происшествий всегда трудно. Трудно заставить себя открыть глаза и посмотреть на то, что остается от тебя и от остальных после таких ночей.

Редко кто-то возвращается с происшествий целым; невредимым – возможно, но не целым. Все мы за границами половинчатые. Наполовину те, кто были раньше, вторая половина – то, что появляется в нас здесь.

Обычно говорят, что-то теряется. Краски выцветают, воспоминания стираются, ты становишься менее человечным. На самом деле, все совсем наоборот. На самом деле, за границами к тебе добавляется что-то еще, прирастает, дополняет до целого, пока не перельется через край.

Иногда мне кажется, что меня дополняет страх.

...

Здесь в коридорах пахнет сыростью и – все еще – лекарствами.

Они живут в старом госпитале, в том самом, фотографии которого лежат в папке для каждого, кого переводят за границы. Мол, мы заботимся о вас, мы вам поможем.

Они здесь уже давно, и, говорят, когда они пришли, в госпитале никого не было. Ни души.

Кроме зараженных.

...

Здесь на стенах все еще висят листовки инспекции и другие уже новые, нарисованные от руки плакаты.

На плакатах – кресты, слова молитв, имена тех, кто был с ними и не вернулся. Здесь чтут своих, тех, кто не вернулся назад. Даже больше, чем мы. Мы просто хороним тела, а потом растаскиваем вещи и оружие, принадлежавшие мертвым, потому что нам самим жить надо. Мы – мародеры, они – нет.

В госпитале полно народа, в основном – молодые. Самый старший, кого я видела за границами – Джон, но еще старше – Ри, потому что Ри - вечный.

...

Мне интересно, кто они. Сопротивление? Такие же заграничные, как мы, только скучковавшиеся в маленькую армию? И чего они хотят?

Может, они были тем мщением, о котором мечтал Джон?

...

На плакатах есть еще кое-что. Черные списки, имена зараженных.

Один из таких списков висит прямо перед дверью в мою комнату. Меня оставили там, куда притащили в ту ночь, когда меня нашел Ри. Это операционная, все оборудование старое, проржавевшее. Но ни одного инструмента нет, скальпелей нет. Даже тупых скальпелей нет.

Простыни испачканы моей кровью, а рядом на столе стоит бутылек с обезболивающими.

Я сплю на полу в самом темном углу, свернувшись, сжавшись.

И мне страшно.

Мне страшно, потому что в списке, висящем на стене – мое имя.

...

Я пытаюсь заговорить с людьми, но мне никто не отвечает. Мне кажется, я схожу с ума.

А еще иногда мне кажется, что я уже мертва. Что это все – ад, что так теперь будет до конца: пустая комната, с операционным столом в центре, люди, которые предпочитают меня не замечать и мое имя – еще не вычеркнутое – в списке на ликвидацию.

Но это не так. Я знаю, что все не так.

...

Я хожу туда-сюда, от окна к окну. Здесь со мной никто не разговаривает. Они только усмехаются или хмыкают с отвращением. И я везде слышу «зараженная-избранная-заразная».

Меня никто никогда не любил. Во мне всегда был какой-то изъян, чего-то не хватало, не дотягивало. Я привыкла жить с этим.

Поэтому я жду. Послушно жду изо дня в день, когда ко мне придет Ри.

...

[6. Девочка-катастрофа]

Иногда я не могу вспомнить, сколько мне лет. Я лежу и прикидываю в уме 15? 20? 25? Или больше? А когда вспоминаю точную цифру, не могу понять – много это или мало. Для меня – несомненно, много. Прожить столько для избранной в мое время – настоящая роскошь. Прожить столько для девчонки с такой репутацией, как у меня – почти невероятно. Но в сущности, это такая мелочь.

Я все еще девочка. Во всех смыслах.

Девочка-катастрофа.

...

Как-то утром ко мне приходит парень. Он высокий и тощий, стучится в стену комнаты без дверей.

Я не реагирую, лежу на полу и смотрю перед собой.

- Эй, - говорит он. – Эй, ты!

Не самый лучший способ дипломатического общения, не так ли? Все это время мне казалось, что я уже мертва, или забыта, или брошена. Что лучше? Ри спас меня, но здесь никто не говорит о Ри, мне никто не отвечает на вопросы о нем, никто не соглашается отвести меня к нему. Если это, правда, был Ри – тот, кто спас меня в лесу, то Ри я не нужна.

Я никому не нужна.

...

Год назад я сама лично подписала переводные бумаги.

(- Ты на моей стороне, Иза? Мне нужно, чтобы ты оставалась со мной. Мне нужен кто-нибудь там. Ты сделаешь это для меня?)

Правда в том, что я никогда никому не нужна была. Мои родители – мои настоящие родители – бросили меня еще в детстве. Мои опекуны любили меня, но не слишком сопротивлялись, когда меня забирали в академию. Мой куратор с радостью отпустил меня после окончание программы обучения. Но с Ри все было по-другому.

Я думала, что Ри правда нуждался во мне. Я верила Ри.

И я подписала бумаги.

Избранные все такие, слишком ранимые, слишком открытые.

...

Я видела других избранных в инспекции. У них был целый отдел.

В инспекции было правило – избранная и ее ведущий всегда работают в паре, в этой паре поводырь – главный. Еще было правило, что избранные не работают с одними и теми же ведущими больше двух лет.

Ри никогда не был частью этого, а вместе с ним не была и я. Сейчас я знаю, что я была просто игрушкой для Ри, просто отвлекающим маневром, чтобы он был занят, чтобы он не мешался в другом месте.

Но я верила Ри, потому что видела, что делает инспекция, чем они занимаются помимо разгребания происшествия. И если Ри собирался бороться с этим, я была готова ему помочь.

Как это смешно сейчас допустить мысль, что я могла быть хоть какой-то помощью ему тогда.

...

Парень называет мое имя. Мое настоящее имя. То, которое никто не должен знать, которое я не слышала уже много лет с тех пор, как давала присягу.

Это не просто слова

(я доверяю тебе)

это куда больше. В инспекции ничего не оставалось не задокументированным. Это были целые церемонии, и даже Ри не мог этого избежать, потому что, несмотря на пафос большого зала и окон с тяжелыми занавесками, это работает только так: ты называешь свое имя и произносишь словесную формулу-клятву, которая связывает тебя с ведущим, кто-то это протоколирует. И вот – ты почти-офицер инспекции. Улыбки, фотографии, шампанское.

В инспекции любили пускать пыль в глаза.

Моя присяга была лишь через полгода после того, как я начала работать. И это была первая ночь, когда я не пришла домой.

...

- Он ждет тебя. 443.

И парень уходит.

...

443 – это номер палаты, и я иду туда, словно во сне, натыкаюсь на стены, почти бегу, но спотыкаюсь.

Ри, старый добрый Ри. Это был его план держать меня в неведении достаточно долго, чтобы я начала сомневаться в нем, но не достаточно, чтобы совсем потеряла веру.

И я улыбаюсь. Впервые за долгое время я не усмехаюсь, не кривлюсь.

А он улыбается в ответ.

- Привет.

...

Я знаю один секрет о Ри. Я знаю, что Ри никогда не постареет, и Ри никогда не умрет. Потому что Ри – вечный. Он навечно застрял между нашими миром и где-то еще. Он не здесь и не там одновременно.

Он – Ри. Он свободный, живой. Для него все просто, для него нет рамок. Он раскованный, остроумный.

А я нелепая, никчемная, неприкаянная. Не-не-не. Я Иза, девочка-катастрофа. Я никакая.

И правда в том, что я боюсь Ри.

Всегда боялась. В нем всегда было что-то, что отталкивало меня больше, чем притягивало.

Поэтому, как только у нас могло получиться что-то серьезное, я сбежала.

...

Я девочка.

Его девочка.

...

Мое полуобнаженное тело в два раза тоньше, острее его, большого, теплого. Бледные ключицы торчат, я смотрю на его руку на моем колене, и мне кажется это правильно неправильным.

Так и должно было быть. Поэтому я и ждала Ри.

Мои шрамы могут ему многое рассказать, они могут сделать это лучше меня.

(- Как ты жила, Иза? Как твой год за границами? Ничего, справилась?)

У Ри почти нет шрамов, а те, что есть – старые-старые. Такие же вечные, что и сам Ри.

Я прошу его выключить свет, потому что не хочу, чтобы он видел все мои шрамы, не хочу, чтобы они говорили за меня. Я не хочу видеть, что он делает, я хочу только чувствовать это. Я хочу чувствовать его.

А еще я боюсь, что снова увижу в нем то, что заставило убежать меня в прошлый раз. Теперь мне бежать некуда. Мы за границами. Меня нашел Ри, я нашла его. Раньше я загадывала, что если мы встретимся после долгой разлуки, и меня все равно потянет к нему, значит, это судьба.

Ри и Иза. Иза и Ри.

На самом деле, никакой судьбы нет. И выбора у меня никакого нет.

Ри и Иза – это не правильно. Это очень неправильно.

На самом деле, есть только темные душные комнаты, в которых старые душные сны сбываются.

И я не могу сказать, что мне это не нравится.

...

[7. Веришь мне?]

- Что происходит здесь, Ри? Что все это значит?

Я стою у окна, обхватив локти руками – закрываюсь, но от него закрываться бесполезно. Ри всегда меня знал, он знал даже чуточку больше, чем нужно, потому что я этого хотела. Я хотела быть с Ри, даже проще – я хотела Ри.

Но когда-нибудь все равно наступает время для вопросов.

- А сама ты не догадываешься? – в его голосе чувствуется что-то новое, чего никогда не было раньше.

В его голосе – та самая насмешка, которой я боялась, когда впервые увидела его. Как будто перед ним глупая несмышленая девочка, которая ничего не понимает в происходящем, и ему от этого смешно. Вот только я не несмышленая больше, за год за границами я, может, и немного, но набралась чего-то своего, чему мне было не выучиться у Ри.

И я догадываюсь. Даже нет так – я знаю, что был конец света.

...

Я оборачиваюсь, Ри сидит на кровати, подперев голову руками, и не смотрит на меня. Я ему неинтересна, ему неинтересно, обижена ли я, ему неинтересно, что на мне его рубашка.

И тогда я задаю правильный вопрос:

- Что с тобой стало?

Он резко поднимает голову, слишком резко.

- Что с тобой стало, Ри? – повторяю я.

- Не надо...

...

Я знаю один секрет о Ри, знаю, что его нельзя убить. Не потому что он не может умереть, а потому что Ри никто и никогда не убьет. А сам он не умрет. Вот поэтому Ри – вечный. Он застрял с нами во всем этом дерьме и должен проживать всю историю человечества от начала до конца. И даже дальше.

По крайней мере, так говорили здесь за границами. По эту сторону границ очень любили говорить о Ри, придумывать про него истории, придумывать ему имена. Но только я знала правду, а эти слухи помогали мне держаться.

...

За границами у меня был друг, его звали Джерри, как мышонка из мультика. Вернее, так его звал Джон, потому что Джерри умел быстро бегать и поэтому всегда возвращался с происшествий. Джерри был очень веселым и очень умным, а еще Джерри был очень замкнутым, почти как я.

Как-то ночью мы с Джерри вышли в патруль, а утром с происшествия вернулась только я.

И больше парня не видели.

Когда я была с Джерри, я не думала о Ри. Я не вспоминала о том, что работала на инспекцию, мне не лезли в голову эти назойливые голоса из прошлого.

Это именно Джерри принес слухи о Ри в ОИЗ-4.

...

- Ри, пожалуйста...

Я сижу перед ним на полу и заглядываю в глаза, все как раньше: он сверху, я снизу; он главный, а я должна подчиняться. Вот только я не чувствую больше связи между нами, никакой.

Наверное, поэтому Ри так долго держал расстояние между нами, чтобы я не заметила этого. Чтобы я продолжала верить в него, в того Ри, которого я знала.

И я впервые начинаю задумываться – зачем.

- Я покажу тебе. Одевайся.

...

Я должна была начать подозревать уже давно, я должна была задуматься, я должна была все понять, но правда вот в чем – я всегда буду следовать за Ри, куда бы он ни пошел. Я всегда буду доверять Ри, чтобы он ни сделал. И я никогда от этого не устану. Даже не смотря на то, что сознание начинает бить тревогу.

Потому что у меня нет ничего больше, кроме Ри. Потому что Ри – мое прошлое, мое настоящее и мое будущее. Потому что все, что со мной происходило, было как-то связано с Ри, как будто он это планировал давным-давно.

И это было правдой, что он нуждался во мне. Только не так, как я нуждалась в нем.

...

Мы идем по лесу, и серо-прозрачное марево окутывает нас, будто это само небо рухнуло на землю, и теперь всегда все только серое или – по ночам – черное. Воздух тяжелый и влажный, придавливает к земле.

У Ри шаги большие, уверенные, я же едва поспеваю за ним.

- Кто такие зараженные? – спрашиваю я у спины Ри.

На нем темный длинный плащ, и его полы развиваются от быстрой ходьбы, отчего он похож на супергероя из старых комиксов. Обычно в комиксах используют звукоподражательные слова для взрывов, скрипов, стуков, и мне интересно, как бы обозначили скрип мокрой листвы под подошвами, чавканье ботинок в невысыхающих грязевых лужах и редкий треск веток, попадающих под ноги.

- Люди... Те, кто раньше были людьми. А теперь они больны, - Ри оборачивается ко мне и улыбается.

Я узнаю эту улыбку, она значит – я ничего не смог сделать.

- Чем больны?

Ри останавливается, и я чуть не влетаю в его спину.

- Смертью. Они больны смертью.

ШЛЁП! – мне как будто залепили ощутимую пощечину.

- Идём.

...

Мой старый друг Джерри любил везде ходить с секундомером, у него не было часов, поэтому, чтобы хоть как-то ориентироваться во времени, он все отсчитывал на секундомере. Я все время слышала: пятнадцать минут сорок две секунды с тех пор, как Мари начала готовить обед, тридцать одна минута тринадцать секунд Джон потратил на свое радио, три минуты сорок семь секунд я рассматривала темноту за окном.

Он все время называл какие-то числа, как будто для него важнее важного было знать, сколько длится все на этом свете.

Через месяц после того, как он пропал, мы нашли его секундомер с разбитым циферблатом: двенадцать минут тридцать девять секунд. Чтобы это не значило.

...

- Все эти люди в госпитале – они живут ради того, чтобы убирать зараженных, потому что те – заразные, потому что они могут заразить всех до последнего во всем мире, и тогда людей больше не останется, - он медлит, как будто хочет добавить «вас не останется», но не добавляет. – Они своего рода санитары. Но они не знают ни пощады, ни милосердия. Каждый из них может застрелить лучшего друга, если тот заразится.

Я иду рядом с Ри, даже попадаю нога в ногу с ним. Потому что он позволяет.

Я поворачиваю голову и смотрю сверху вниз.

- И ты у них главный?

- Нет, вовсе нет, - Ри усмехается и тоже смотрит на меня, но глаза у него на редкость серьезные. – Я среди них вроде наемника.

- Но почему они не убили меня?

- Не слишком много вопросов?

- Нет, - теперь я останавливаюсь, и Ри приходится тоже встать, развернуться. – Нет! Ты обещал мне объяснить.

Ри делает шаг ко мне, и все вдруг возвращается на свои места.

(-Ты доверяешь мне, Иза?

- Что с тобой стало, Ри?)

Он подходит ко мне и берет за локти, сжимает руки – больно, и я не знаю, что будет дальше: ударит ли он меня, оттолкнет, скажет, чтобы следила за тем, что я говорю. А он только смотрит мне в глаза и улыбается. По-доброму, как раньше.

- Я обещал показать тебе. Идём.

Он опускает одну руку и переплетает свои пальцы с моими, слегка тянет за собой вперед.

- Веришь мне? – у него добрый покровительственный голос.

А я смотрю только на наши руки и вспоминаю то, самое первое, рукопожатие. Я киваю своим ботинкам и шагаю вслед за ним.

Верю, конечно, верю. И никогда не переставала.

...

[8. Граница]

Когда я была маленькой, я ненавидела ходить в школу, все время умудрялась пропускать занятия. Это очень опасно всего один раз убедить себя, что нет ничего страшного, если не сходить сегодня на тот или иной предмет, потому что он неинтересный, неважный, что ты с легкостью потом наверстаешь.

Это очень опасно, потому что потом, когда встанет вопрос о твоем исключении, ты уже не вспомнишь, с чего все началось.

Я всю жизнь думала, что я – сплошное разочарование для всех. Родители отказались от меня, потому что я была маленьким отвратительным орущим существом. Опекуны, мне всегда казалось, были огорчены тем, что я недостаточно умная, недостаточно обязательная, недостаточно самостоятельная – сплошное разочарование для людей, которые тебя воспитывают. Для куратора я была одной из многих – ничего выдающегося. Для Ри тоже, наверное, чего-то не хватало.

Но это было там, по ту, правильную сторону границ.

...

- Это здесь.

- Что здесь?

Мы стоим на обрыве, на самом краю. Склон почти отвесный, но по нему еще можно спуститься вниз. Под ногами гравий, он такой же серый, как дымка, туман вокруг. Воздух сегодня какой-то особенно влажный. Я, должно быть, была права, и сейчас осень. И почти ничего не видно: что там внизу - не видно.

- Ри, что это? – я поворачиваюсь к нему и смотрю вверх, пытаюсь поймать его взгляд, но Ри смотрит вниз.

Он больше не держит мою руку, а мне так хочется схватиться за рукав его плаща, мне хочется прижаться к нему, мне страшно.

- Это – граница.

...

Никто никогда не говорил, что такое граница. Когда тебя ссылают сюда, все, что ты видишь, это контрольно-пропускной пункт, несколько ребят в форме, офицер в костюме, смахивающий на менеджера, и колючая проволока. Но то – не граница.

Я много раз пыталась представить себе границу. Говорили, что это линия, насыпанная пеплом вдоль всего периметра города. Еще говорили, что это звуковой барьер, что твой мозг поджариться, если попытаешься пересечь его. Границу сравнивали с Китайской стеной, с тюремными решетками.

Но для всех граница была чем-то материальным, осязаемым; граница – то, что не дает тебе сбежать с одной стороны на другую.

На самом деле, граница – это ничего. Здесь даже лес не кончается, он просто редеет, постепенно перерастая в городские окраины. На самом деле, границы – нет, тот мир и этот, они врастают друг в друга.

И мы сейчас и там и здесь одновременно.

...

Я знаю, что произойдет дальше, но все равно сделаю шаг вперед, встану к нему спиной, подойду ближе к краю, потому что хочу увидеть.

(доверяешь мне?)

Я знаю, что Ри толкнет меня в спину, я поскользнусь на мокром гравии и буду кубарем падать вниз-вниз-вниз. Я даже уже сейчас знаю, насколько больно мне будет там, у подножья склона. Я знаю, что я буду лежать и плакать, надеясь, что ничего не сломано, не смотря на то, что я не смогу пошевелиться, смогу только стонать и ползти. Знаю, что Ри спустится бегом сверху, остановит меня и перевернет, пинком, не нагибаясь. И я знаю эту улыбку на его лице, когда он будет стоять надо мной там, внизу, я видела ее до этого. Я видела ее, и я испугалась тогда, в первый раз, и убежала.

Но не сейчас. Сейчас я делаю шаг вперед.

(Иза!)

Он не толкает меня. Я ошибаюсь. Я запинаюсь об свои ноги сама.

Я падаю, лечу вниз-вниз-вниз.

Девочка-катастрофа.

...

Я открываю глаза. Я лежу ничком на спине и смотрю вверх. Впервые за очень много лет я смотрю на небо. И оно не пустое. Мне казалось, что там должно быть такое же серо-прозрачное месиво, как вокруг в воздухе, но небо – нормальное. Оно кажется дальше, выше, бледнее, но небо – все еще небо, все еще можно различить оттенки голубого и белые облака.

Я не чувствую боли, пока не чувствую.

...

Он не подходит ко мне, я просто слышу рядом шаги и шуршание гравия. Маленькие камешки продолжают сыпаться сверху, как лавина с потревоженных снежных вершин. Но они перестанут. Все когда-нибудь приходит к логическому завершению.

- Ты знаешь, с этим миром уже давно что-то не так. Ты это чувствовала, вы, избранные, должны были это чувствовать.

Я не вижу его, но Ри где-то рядом. Я лежу ничком, и из глаз текут слезы. Я кусаю губы.

- Там – разрушенный город. И множество других таких же, снесенных до основания. Потому что была война. И потому что все проиграли. Это конец, Иза.

Конец старого – это всегда начало нового, хочу сказать я. Ри, которого я знала, никогда не сдавался, хочу сказать я.

Но получается только булькающий звук. Ребра, легкие. Вспоминаю учебник биологии, вспоминаю, что это очень плохо.

...

- За границами еще не знают, что был конец света, а сопротивлению плевать. Они чистят тех, кто остались, как бактерии, которые сжирают поврежденную ткань ради новой жизни, - смешок, - скажи мне, Иза, ты бы хотела такую новую жизнь, где дискриминация – во благо человечества?

Я поворачиваю голову туда, где, судя по звуку должен стоять Ри, и вижу его ботинки, брюки, полы пальто. Он ходит туда-сюда, и полы плаща развиваются, как у какого-нибудь супергероя.

И мне интересно, в комиксе, мое тело падает сверху склона вниз с каким звуком? БАМ! ХРЯСЬ! БАЦ! – что вам приходит на ум, когда думаешь о мешке поломанных костей?

...

Я знаю, что изменилось в Ри, он перестал быть открытым, он перестал быть везде. Раньше я не могла сосредоточиться от того, что он то касался моего лица, то обнимал меня, сейчас он ходит в стороне. И даже, когда присаживается, не пытается стереть тонкую темно-бордовую струйку, которая тянется от левого уголка рта к уху, а потом теряется в волосах.

Я знала всего один секрет о Ри. А у него их была тысяча.

...

- Хочешь, я кое-что тебе расскажу?

(Ри – вечный)

- Я могу тебя спасти.

Я смотрю на небо вверх, и мне кажется, что будет гроза: темнеет слишком стремительно, и собираются тучи. Будет дождь, и холодные капли будут затекать мне в широко раскрытые глаза.

Ри берет меня за руку, и поворачивает голову за подбородок, чтобы я встретилась с ним взглядом. Но я не хочу, я закрываю глаза.

Я должна была задать правильный вопрос

(я тебе не нужна?

ты бы все равно столкнул меня?

я тоже стану вечной?)

или попросить о помощи, потому что я ужасно не хотела умирать здесь и сейчас. Так глупо, слишком глупо. Но я спрашиваю:

- Тогда в тире... в первый раз... я попала по мишени?

...

- Нет.

...

И начинается гроза.

...

[9. Избранные]

Я сижу у окна и смотрю на улицу, где идет дождь, и мне отчего-то страшно, я почему-то ненавижу дождь. Мне кажется, окажись я сейчас там, по ту сторону, дождь бы капал мне на волосы, на лицо, и я бы таяла. Словно кислота. Кожа бы стекала с меня, обнажая красное мясо с прожилками синих вен, и кровь смешивалась бы с водой.

Я бы кричала.

Я не знаю почему, но сегодня я ненавижу дождь.

...

Никто толком не знает, кто такие избранные, а если бы знали, то, наверное, не было бы инспекции, не было бы войны, и не было бы конца света.

Избранные – вроде как эмпаты, сочувствующие, у них все воспринимается острее, четче. Но не только. Если бы все было так просто, не было бы целых отделов, документирующих всякую мелочь, передаваемую аналитикам ведущими.

Никто не знает, откуда берутся избранные, чаще всего это наследственное, но время от времени у обычных родителей рождаются избранные дети. Это как ребенок-левша в семье, где поколениями все писали правой рукой. И мне всегда было интересно, откуда взялась я, почему меня называли избранной?

Иногда я задумывалась о том, что, может, я и не являлась избранной, раз у меня все получалось хуже, чем у остальных.

...

Хорошие, правильные избранные были почти полноправными членами инспекции, но никогда офицерами.

Избранные работали на инспекцию – неверно, скорее, инспекция работала на них, ради них.

Но однажды кому-то это надоело. Однажды их всех собрали и увезли куда-то. Оставили только некоторых, неправильных избранных, бракованных, таких же слабых и почти ни на что не способных, как я.

Я хорошо помню тот день. Помню, как вцепилась Ри в руку, почти протыкая ему кожу короткими ноготками, прижалась к нему. Я хотела закрыть глаза, зажмуриться от страха, что меня тоже заберут и куда-то увезут, но вместо этого, наоборот, не могла отвести взгляда от козырнувшего офицера в военной форме, показавшегося в дверном проеме.

...

После это называли чрезвычайным положением, некоторые даже говорили происшествие. Мол, кто-то наверху посчитал, что избранные – это плохо, и нужно от них избавиться, ото всех разом.

По телевизору это называли зачисткой.

На самом деле все было гораздо проще: весь отдел вывели под каким-то заурядным предлогом вроде медицинской проверки или ежегодного тестирования, отвезли к границам и там ликвидировали.

Не было ни тревоги, ни чрезвычайного положения, не было никакого происшествия, их просто так казнили.

...

- Какие-то проблемы? – спокойно спросил Ри.

Мы сидели в его кабинете и пересчитывали расходы за предыдущий месяц в тот момент, когда все это началось. Рука Ри была на моей талии, но это – ерунда, для Ри это значило просто то, что он готов внимательно меня слушать. Мы смеялись.

До тех пор, пока не зашел офицер. Я, может, и была плохой избранной, но я сразу все поняла. Как это понял и Ри. И Ри понял, наверное, раньше.

Мужчина молча кивнул на меня.

Я уронила карандаш на пол.

Ри посмотрел на меня, улыбнулся, потом повернул голову назад, встретившись взглядом с офицером, и отрицательно покачал головой. Мужчина фыркнул. Какое-то время он сверлил меня взглядом.

- Хорошо, - офицер снова козырнул и ушел.

...

После этого избранных не выслеживали, не добивали оставшихся. Это была единичная акция, за раз им удалось убрать то большинство, на которое они рассчитывали. Те, кому повезло выжить, так и остались работать на инспекцию. Те, кому удалось сбежать и спрятаться, так и продолжали бегать и прятаться.

- Перестань дрожать, - это прозвучало больше как приказ. – И руку мою отпусти.

Ри взял меня за подбородок и развернул к себе лицом.

- Тебя никто не тронет, ясно?

Я кивнула.

- Вот и хорошо.

...

Избранные – что-то вроде хорошо настроенных приемников, они всегда всё знают, всех чувствуют. Избранные – очень умные, сочувствующие, уязвимые, но сильные личности.

Поэтому избранные оказались опасными для инспекции.

Для меня «избранная» всегда было почти оскорблением, еще до той бойни. Потому что я была недостаточно хороша.

...

Я никогда не любила дождь, нет ничего приятного в этих колючих холодных каплях, затекающих за шиворот, бьющих вместе с ветром по щекам. Но я никогда его не боялась.

Я сижу у окна и прислушиваюсь к себе.

И мне кажется, что это не я боюсь дождя, что это не я его ненавижу, а что-то еще во мне. Что-то, чего раньше не было, но теперь оно там. И я чувствую, как оно становится сильнее.

...

[10. Белый шум]

Когда Ри уходит, я занимаю его место. Я начинаю разговаривать, как говорил он, веду себя, как повел бы себя он. Я живу в его комнате и даже иногда ношу его вещи, его рубашки, его плащ. Я похожа на приведение: маленькая, тощенькая в одежде, которая в несколько раз больше меня.

Никто не знает про конец света. Здешние, наверное, догадываются, а заграничные, я уверена, и не подозревают. И я никому не рассказываю, потому что Ри тоже знал, но не говорил.

Ко мне постепенно привыкают в госпитале, и я начинаю ходить на происшествия вместе с ними. Но у них это не называется происшествиями, и патрулями тоже не называется. Наверное, когда они отстроят свой новый мир, инспекцию они тоже назовут как-нибудь по-другому. Например, управление, организация, агентство – суть в одном и том же.

И я сомневаюсь, что в этот раз будет лучше.

...

Я вспоминаю разные вещи. И плохое, и хорошее. И иногда даже интересно – чего больше было. Но, в сущности, какая разница? Со всем этим мне придется жить.

Иногда мне кажется, что до границы ничего не было, что моя жизнь раньше ничего не значила.

Как будто она значит что-то сейчас.

...

Я помню это чувство, когда ты живешь в маленьком домике, заставленном мебелью, твоими вещами и чемоданами так, что почти нельзя протиснуться. Это не бардак, просто нету места, и воздуха тоже почти не хватает, кажется, что всегда душно. Все вещи на своих местах. И все какое-то слишком домашнее, как предложение каждому - проходи, разувайся, раздевайся, чувствуй себя как дома, еда в холодильнике. И ощущение одного и того же снова, снова и снова. Тесная душная жизнь.

Я помню, что я любила свою жизнь до перевода на эту сторону. Помню кухню, клетчатые занавески и высокие керамические кружки. Помню коробки с книгами, которые мне было некогда читать, и помню, как по весне мыла окна с порошком.

Тогда я думала, что погрязла в этот насовсем. И мне это нравилось.

...

Я почти перестала спать по ночам, потому что мне страшно, потому что что-то во мне изменилось, и я стала видеть кошмары, искаженные отрывки моего прошлого. Поэтому после отбоя я хожу одна по коридорам туда-сюда, считаю шаги, вчитываюсь в списки, ищу знакомые имена, но не нахожу: все, кто мог бы оказаться там, давно мертвы, думаю я.

Свои ночные прогулки я по привычке называю патрулями.

По ночам в госпитале страшно, но этого я не боюсь. Потому что что-то новое во мне не боится. И я начинаю звать это «оно», я начинаю к этому привыкать.

...

Иногда я надолго задерживаюсь перед списком со своим именем, рассматриваю его, как будто не могу поверить. После очередного происшествия Эмори – высокий тощий парень, знающий мое настоящее имя – дает мне карандаш.

Он не говорит зачем, я не спрашиваю, но однажды я вычеркиваю этим карандашом себя из этого списка.

- Так-то лучше, - говорит он, когда я отдаю карандаш назад.

- Нет, не лучше.

На самом деле, нет разницы.

...

У Ри было много отвратительных привычек, в их числе: игнорирование приказов, отрицание личного пространства и то, что он никогда не мог остановиться сам. Бывало, я думала, что меня поставили к Ри, чтобы я тормозила его, говорила «стоп!», когда это нужно было.

Но, вероятно, Ри сам выбрал меня. Потому что мной было легко пожертвовать, меня было легко потерять: никто бы не хватился, было бы не так жалко, не слишком большая потеря. А если кто-то и поинтересуется, то всё вполне можно списать на мою неосторожность и неопытность.

Только дураки не учатся на своих поступках, мне интересно, сколько мне еще нужно сделать ошибок, чтобы понять.

...

Я часто вспоминаю ОИЗ-4, вспоминаю Джона и остальных. Здесь мне рассказали, что Крысеныш – один из них, что это они выступали от лица инспекции, что это была простая зачистка, и я должна была умереть в тот раз, если бы не Ри.

Здесь много таких, подставных, которых отправляют в ОИЗ, чтобы они избавились от зараженных, а потом заняли их место, потому что люди здесь, за границами – важные, потому что их нужно охранять от зараженных.

Я не виню Крысеныша, он тоже всего лишь пешка.

Когда-нибудь, когда они будут достаточно доверять мне, я тоже отправлюсь в какое-нибудь ОИЗ, чтобы занять чье-то место.

...

После того, как Ри уходит, я пытаюсь стать им. Но мне никогда не заменить его. Я сколько угодно могу примерять его ухмылки, говорить его словами, храбриться и лезть в самое пекло, но я – все еще я, Иза, девочка-катастрофа. И мне его очень не хватает.

Но вместо Ри во мне теперь есть оно, и оно занимает то место, которое раньше занимал страх.

И я уже больше не избранная. Я – что-то новое.

...

[11. Разбитое зеркало...]

Эмори часто заходил ко мне, и мы разговаривали. Он доверял мне, потому что раньше, еще до меня, доверял Ри, как подчиненный начальнику. Теперь ему нравилось, что со мной можно поменяться этими ролями.

Эмори любил говорить о каких-то вечных проблемах, морально-этических вилках, о добре и зле. Мне казалось, что для него это было важным. Я никогда не переходила на конкретику.

Он любил спрашивать:

- Иногда вопросы важнее ответов, ты так не считаешь?

- Важно не то, что мы делаем правильно, а ошибки, которые мы совершаем?

- Неважно, куда ты прыгаешь, главное, чтобы ты вообще прыгнул?

Он говорил о том, что уже перестало волновать меня, потому что мне внезапно стало казаться, что я знаю ответы на все эти вопросы, я знаю все правильные слова,

(оно знает)

но ничего не имеет смысла.

...

Я ношу вещи, которые полностью скрывают мои шрамы; если это рубашки Ри, я никогда не закатываю рукава, несмотря на то, что они свисают ниже кончиков пальцев. Шрамы на лице я тоже пытаюсь прикрыть волосами, ладонями.

Я не хочу нечаянных вопросов, не хочу, чтобы кто-то случайно поинтересовался о чем-нибудь из моего прошлого. Меня постепенно принимают в госпитале, как свою, а я скучаю по тем временам, когда меня никто знать не знал, когда меня называли зараженной, девчонкой, которую притащил Ри.

Я не доверяю людям, никогда не доверяла никому, кроме Ри. И сейчас, когда он оставил меня,

(на этот раз насовсем)

я боюсь вдруг сдаться и привязаться к кому-то, но я слишком привыкла, что во мне чего-то всегда не хватало раньше. Теперь же этого, кажется, сполна, потому что есть оно. И я уже непросто подражаю Ри, я становлюсь чем-то похожим на него.

...

Я знаю всё-всё на свете, но не знаю, что такое оно, или откуда оно взялось. Чего оно хочет? Почему оно во мне? Было ли в Ри оно? Значит ли это, что я теперь такая же, как Ри, что я вечная?

Эти вопросы стучат в голове, они не дают мне спать. Как барабанная дробь: четыре быстрых удара, перерыв, еще два. И так снова, снова и снова. Мне хочется поговорить об этом, спросить мнения хотя бы у Эмори, потому что он всё время хочет узнать больше обо мне, но я не могу.

А оно смеется, слушает мои вопросы

(четыре про Изу и два про Ри)

и смеется. Я бы тоже смеялась, если бы мне не было страшно. Но ничего, скоро и страха не останется, потому что оно гораздо больше этого. И мне даже нравится, что оно становится сильнее.

...

Все знают, что я не люблю рассказывать про себя, что я избегаю этих вопросов, ухожу ответа, ссылаясь на то, что мне не хочется об этом говорить. Они думают, мне есть, что скрывать, что у меня есть что-то темное, отвратительное. На самом деле, ничего нет, мне просто не хочется что-то им объяснять, пояснять. Потому что меня саму тошнит от своей истории, которую я повторяла про себя не одну тысячу раз.

Проще молчать и слышать тишину в ответ.

...

Сначала разбивается зеркало, а потом где-то на нижних этажах взрываются заложенные давным-давно заряды. Я знаю о них, но как-то не вовремя знаю, уже постфактум. По крайней мере, я уже не задам лишних вопросов.

Пол и потолок почти одновременно проваливаются, стены складываются. А я вспоминаю инструктаж в учебке: залезьте под стол или встаньте в дверной проем.

Я вспоминаю руины, оставшиеся от города.

...

И наступает ничего. В котором нет Эмори, Ри или Изы. В нем нет даже того, что сидит во мне. Тишина, темнота, пустота.

Я вдыхаю.

И тогда возвращается боль, а за ней вопросы. В конце возвращаюсь я. Я всегда в конце.

...

[12. ...семь лет несчастий]

- ...в скором времени нам предвещают конец света, - передают по радио.

Я лежу на спине с закрытыми глазами. Мне больно, больно везде, но не настолько больно, чтобы нельзя было стерпеть. Даже приятно. Просто что-то царапается, привлекает к себе внимание, напоминает, что я жива.

- Далее к другим новостям...

Мне хочется открыть глаза и проверить, насколько я жива, посмотреть, сколько на мне будет новых шрамов. Но что-то во мне боится. То что-то, что запустил в меня Ри там, на границе.

Ри, Ри, Ри.

Я не чувствую почти ничего, когда произношу про себя его имя. Ни обиды, ни злобы, ни любви.

(ни желания)

Ни-че-го.

...

- Просыпайся, милашка, - я слышу голос Джона, его противный скрипучий голос.

Ну, конечно, чьим же еще может быть это радио. То самое, бережно собираемое больше года. Нечего было рассчитывать, что меня спасли тамошние. Те, кто остался от тамошних, от города, от инспекции.

Это был Джон и такие, как Джон. Можно было догадаться.

...

Он поднимает меня за шкирку и швыряет с кровати на пол, пинает под ребра, отчего я жалобно скулю и сжимаюсь, ещё больше. Это больно, очень-очень больно, когда тебя избивают. Всегда, когда я смотрела старые фильмы, я удивлялась, как герои выносят столько пинков, тычков и ударов, я бы свалилась уже после второго и начала умолять о пощаде, забыв про храбрость и гордость.

Джон злиться, он берет меня за волосы и заставляет встать на колени. После того, как на меня рухнуло здание, достаточно всего одного удара, чтобы я начала подчиняться.

- Руки за голову!

Пока я выполняю приказ Джона, я впервые окидываю взглядом помещение. ОИЗ-4, логичное завершение там, где все и началось.

Когда я возвращаюсь взглядом к Джону, он наводит на меня пистолет.

...

Мне нравится считать, что это из-за того, что во мне теперь есть оно, мне стало не нужно задавать лишних вопросов, чтобы сводить длинные цепочки размышлений к каким-то фактам, я все знаю и так, вернее, оно знает. И оно соображает быстрее меня.

- Ты притащил меня сюда, только чтобы пристрелить? – усмехаюсь я.

Я знаю ответ: да.

- Нашел тебя среди них. Было невежливо не поздороваться. Вы там все психи.

Было бы ужасно лицемерно заявить, что мне не страшно. О нет, я была готова умолять, чтобы он оставил меня в живых. Поэтому я выдаю единственный козырь, который может выиграть мне несколько лишних минут, за которые оно, возможно, придумает, что делать дальше. Поэтому я перебиваю Джона:

- Эти психи были единственными, кто остался.

- Что ты имеешь в виду?

- Конец света уже был, Джон. Ты опоздал со своим грандиозным планом подорвать инспекцию и всех остальных с ней, от города камня на камне не осталась. Я была там, на границе. Я видела это.

И я знаю: оно сделало это.

...

Моей обязанностью в ОИЗ-4 давным-давно было лазить в подвал, если случались какие-то неполадки со светом, или терпеливо ждать, пока остальные вернуться. Кажется, это было в другой жизни.

Я слышу два хлопка: сначала вылетают пробки, потом стреляет Джон. Я вижу его лицо, высвеченной на несколько мгновений из сплошной темноты.

Оно уворачивается.

А потом оно убивает Джона.

...

[13. Через десять лет]

На самом деле, меня зовут Анна. И всегда звали. Изу я придумала.

Иза была избранной, девочкой-катастрофой, одержимой. Иза должна была быть с Ри. Теперь Ри нет. Ничего прошлого больше нет. Теперь и прозвищ нет, они запрещены.

В доме, в котором я живу на стене трещина. Длинная – от пола до потолка, извивается, рвется где-то на середине. В доме, в котором я живу на кухне радио. Я слушаю его каждый день, все слушают. По радио передают имена тех, кого еще смогли спасти, рассказывают о том, что еще смогли восстановить.

Моего мужа зовут Том. Он работает на новую инспекцию, которую отстроили заново чуть ли не в первую очередь. Только она называется по-другому. Теперь все по-другому.

По средам ко мне приходит врач, поэтому за день до этого я всегда пеку пироги. Том больше всего любит яблочные.

У меня все хорошо.

...

end.

Jerry & Iza
pic

John & Iza
pic

cutepoison47
ееее, ты выложила это! Оформлю отзыв через день-два. А пока просто - ты молодец.

так ура!! как дочитаю сразу отзыв!

Миннесота
~ВолчЁнок~
спасибо, дорогие мои) жду. мне очень важно ваше мнение.)

cutepoison47
Я прочла пока что до половины и это очень, очень офигенно. До мурашек иногда.

[Игла]
Соньк, от тебя это очень ценная похвала. спасибо!

cutepoison47
день-два долго длился, прости. На самом деле об этом оридже мне почему-то довольно трудно судить. Может, потому что мы его по зиме с тобой итак уже обсуждали.
Но тем не менее. Оридж очень расплывчатый. Вот кадры с событием, а дальше идёт плёнка с поплывшими негативами. И так постоянно. Всё будто немного в тумане. Это, похоже, потому, что нет каких-то подробных деталей быта. Они тоже идут обрывками. Но в данном случае вся эта недоговорённость, по-моему, к месту. Можно что-то додумать самому. Или не додумывать, потому что несмотря на общую размытость, основные-то события остаются чёткими.
Герои. Интересные, но странные. Не совсем мои. Приглянулся только Джерри, хотя его было мало. Секундомер понравился.
Конец света оказался страшным тем, что его не почувствовали живущие в оридже. Это на самом желе жутко, когда рядом рушится мир, а ты не в курсе.
Позже соображу что-нибудь ещё.

Миннесота
спасибо, лапк. ты мой главный анализатор идей.

Это на самом желе жутко, когда рядом рушится мир, а ты не в курсе.
мне нравится, что это настроение на самом деле читается. это хорошо.

Приглянулся только Джерри, хотя его было мало
перечитав, думаю, мне тоже только он нравится.

cutepoison47
просто Изу жалко, но она словно сама себя тянула в сторону неприятностей и самоуничтожения. А Ри для меня остаётся фигурой не до конца понятой. Складывается впечатление, что он немного причастен к концу света (или мог что-то сделать для спасения мира, но не сделал), но в то же время это не вполне его вина. В общем, словно он сам в себе не понимает какого-то пунктика.

Миннесота
Иза никогда не знала, что она хочет или кого она хочет. Ри был рядом, Ри говорил ей что делать, и она хотела, чтобы так было всегда. а потом, когда Ри не стало, она сначала потихоньку гнулась, а потом с треском переломилась. вот и все. больше у нее ничего не осталось. убить ее, как я хотела в самом начале - слишком гуманно. поэтому мне захотелось заставить Изу жить дальше. без Ри. учиться жить самой. но она этого не смогла. в ней многое от меня, но когда я вчитываюсь: я - совсем не она.
а Ри... не знаю. Ри был Джеком. Ри был идеальной эфемерной фигурой, воплощением всех мечтаний восторженной девчонки. Ри был... я гораздо детальнее продумывала его сначала. но потом поняла: ему всего лишь скучно.

cutepoison47
Твоё описание Изы отчасти напоминает мою Кэйси. Та тоже не знает, в чём и в ком нуждается.
Видно, что ты не она. и это безмерно радует, если честно.
Не знаю, мне Ри не кажется Джеком. То есть внешность, некоторые манеры - да. В целом слишком мало информации для сравнения. Но тебе виднее, я думаю.

Миннесота
Иза не столько не знает. она не пытается понять, что ей нужно. просто подбирает, что под рукой. пытается из нехватающих слагаемых сложить идеальный мирок.
напиши про своих персонажей еще? как про Марго.
да. меня тоже радует. я, наверное, когда-то и была ей. но не сейчас, слава богу.
Ри, Джек. Джек, Ри. Ри бессмертный, вечный, он знает всю историю мира от начала до конца, но проживает ее снова и снова, как день сурка. что-то он, конечно, подзабывает, но в целом, он уже все это видел и знал, ему все надоело, наскучило. возможно, когда-то он пытался что-то изменить, но не сейчас. ему плевать. он просто наблюдатель. и это бесит в нем больше всего. единственное, что мне здесь не понятно, почему он вообще ответил на привязанности Изы к нему, почему не прошел мимо нее.

cutepoison47
Не пытаться понять ещё хуже, да.
Напишу, самой хочется.
Раз он только наблюдатель, ему и делать особенно нечего. Как ты сказала, ему скучно. Тут в голову приходит Онегин, который из-за скуки флиртовал с Ольгой. От нечего делать. Собственно, тоже самое, мне кажется, и с Ри. Он просто подумал - а почему бы и нет?

Миннесота
сравнивать "девочку-катастрофу" со светской дамой и завидной невестой как-то не получается.
ну мб, герой сделал что-то вне моей головы.) когда-нибудь я пойму его.

cutepoison47
я про типаж самого героя. Изу с девушкой 19 века я бы тоже не состыковала.

прочитал, понравилось. мнение
где взять еще творчества?

Whisuri

где взять еще творчества?
по ссылкам в эпиграфе дневника: еще рассказы и фанфикшен.