(original fiction; crack!ficton; light-RPF; pg-13; 2635)
неправильноМне с ним некомфортно, неправильно, даже страшно. Я всегда знала людей, умела подбирать для каждого свою манеру общения. Чуть больше улыбок, чуть меньше откровений.
Если у тебя проблемы – поговори с Элис, она добрая, умная, утонченная. Элис любит эвфемизмы, при ней нельзя говорить слово херня. При Элис я говорю ерунда, при Элис я расставляю все запятые.
Если тебе хочется повеселиться – обратись к Ди, она твоя лучшая бывшая подруга. Для нее пока нет прошедших времен. Ей ты говоришь: с тобой весело, с тобой классно; я рада, что ты – моя подруга. Ей пока рано знать, что это для тебя – в прошлом.
Я умею врать, но оставаться с каждым честной. Я умею читать людей. Но только не его. Его я даже боюсь. Потому что это он читает меня, это он подбирает для меня правильные слова, улыбки, взгляды. Это он врет мне. А я ему не верю.
…
Комната для посещений ухоженная. Она не похожа на тюремный переговорник, она не похожа на обычный офис, она не похожа на уютную гостиную. Но она ухоженная. На подоконниках стоят цветы. Мебели очень мало. Окна всегда открыты. Сейчас лето.
Посреди комнаты – стеклянная стена.
Она не на самом деле стеклянная, просто так говорят потому, что она прозрачная. В одном месте есть характерные трещинки. Как от удара. От удара с размаху по зеркалу, когда в последний момент пытаешься остановить движение. Зеркало ты не разбиваешь, но рука заживает потом целых три недели.
Эта стена – тонкая. Стена – условность. Никто никогда не пытался прорваться с одной стороны на другую. Нам говорят, что трещинки в стене – это отчаяние. Нам говорят, что это боль. Гнев. Страх. Они уже и сами не знают, что говорить.
…
Первой приходит Лиз. Не родители, не моя лучшая бывшая подруга, не он. Первая – Лиз. Она – это новая я, новая лучшая подруга моей бывшей лучшей подруги.
Почему Лиз первая, я знаю. У нее синдром заботы об окружающих. Я называю это показной ложью и всегда кривлюсь при виде Лиз. Она называет это… У нее нет для этого названия. Она просто из кожи вон лезет, чтобы быть хорошей, идеальной. Даже с таким дерьмом как я, она этого не скрывает.
С Лиз я всегда ехидна, всегда холодна. Когда она переспрашивает, что я имела в виду под очередным едким комментарием, я не говорю, что весь ее миленький образ меня раздражает. Я говорю: "только то, что ты сказала". Но я люблю Лиз. И не желаю ей зла, никогда не желала. Просто она живет в слишком правильном мире. Ей так кажется.
Когда приходит Лиз, я сижу на стуле. Он неудобный, железный, лопатки больно упираются в спинку. Когда приходит Лиз, моим руки связаны жгутом; мне совсем недавно ввели успокоительное, поэтому можно сказать, что я немного не в себе. Мне кажется, что я вот-вот упаду со стула. Стул стоит почти вплотную к стеклянной стене.
…
- Дорогая, что они с тобой сделали? – выдыхает Лиз.
Ей меня жаль. Ей всех жаль. На ее лице такой ужас, как будто она увидела почти-труп, но я уверена, что она никогда не видела их. Она никогда не видела живых людей, в чьих глазах отражалось время их смерти. Она никогда не заглядывала в эти глаза.
Светлая, добрая Лиз из своего идеального мира. Она называет всех "дорогими", она со всеми любезная, милая. Фальшивка.
Мои губы складываются в ухмылку. Самую гадкую, самую кривую, на которую я способна. Корочка на губах от нее трескается и в трещинки проступают теплые капли свежей крови. Ужасная маска. Но она правильная.
Я хочу что-то ответить, что-то резкое, что-то язвительное, но из меня вырывается только бессвязное бормотание. Я прочищаю горло, и это причиняет ужасную боль. Я ни с кем не разговаривала уже очень давно.
…
Лиз подходит вплотную к стеклу, прямо напротив меня. У нее лицо, полное жалости. Жалость сочится в каждом ее движении. Не любовь, не забота – жалость. Лиз хочет посмотреть мне в глаза, но из-за успокоительного моя голова кажется слишком тяжелой, ее все время клонит вниз. И я смотрю в пол.
Лиз дергается, как будто хочет присесть на корточки, чтобы заглянуть мне в глаза. Но не сдвигается. Она стоит прямо, почти руки-по-швам. Я читала их правила, я читала оба тома их правил. Присаживаться на корточки у них не запрещено. Я почти слышу, как она подбирает слова.
Лиз смотрит на меня с жалостью, я знаю это, мне даже не нужно снова пытаться поднимать голову, чтобы увидеть. Мне хватило одно взгляда, когда Лиз только вошла в комнату. Такие, как она, очень предсказуемы.
Декольте ее блузки почти непростительно. Но это тоже не запрещено. Лиз ни за что не опустится передо мной на корточки, она считает себя выше этого. Выше меня. Это знаю я, это знает она.
Я смеюсь. Тихо, надрывно и зло. От этого комната начинает прыгать и вращаться. Я прижимаюсь лбом к стеклу, я смотрю в пол. Вещи постепенно возвращаются на свои места.
Если бы не успокоительное, если бы не стекло, если бы не жгут на моих руках, я бы сейчас похлопала Лиз по плечу, пожала бы ей руку. Наконец-то она перестала быть рафинированной, наконец-то она перестала быть милой. По крайней мере, со мной. Я давно этого ждала, я этого очень хотела. От людей всегда требуют, чтобы они не притворялись, были теми, кто они на самом деле.
Я облизываю губы, слизываю проступившую сквозь трещинки кровь. От вкуса крови меня тошнит. Прямо здесь, на стекло. Я все еще прижимаюсь лбом к стеклу, за которым стоит Лиз-которая-перестала-притворяться, которой всего лишь жаль меня. Ни любви, ни заботы, ни других чувств. Поэтому нет и слов.
Лиз стоит там, по ту сторону стекла, подбирая слова. А меня тошнит прямо на стекло, на ковре со стороны Лиз начинает разрастаться мокрое пятнышко, отголосок того, что стекает с моей стороны стекла в том мире. И я снова смеюсь. Уже истерически. Из двери за мной выходят врачи и охранники.
Когда мне задирают голову, я вижу Лиз. Она прикрывает рот ладонью, но не уходит, смотрит. Я не перестаю смеяться, как будто что-то во мне сломалось. Поэтому мне что-то вкалывают, и я почти сразу отключаюсь.
Пока, Лиз, ты выполнила свой долг перед своей совестью, будь спокойна.
Пока, Лиз, я все равно люблю тебя.
…
В следующий раз ко мне приходят родители. Стул уже не ставят так близко к стеклу. Рядом с дверью, с моей стороны, стоит их человек. Охранник или врач, я не знаю. У них тут все почти одно и то же.
В этот раз я выгляжу лучше. Мне так кажется.
Я не хочу с ними разговаривать. Я вообще никак не реагирую. Ни на что. Мои руки связаны, но уже не на виду. У них еще осталось уважение к институту семьи. Поскольку я молчу, человек, стоящий у двери подходит к моим родителям и объясняет, что я еще в тяжелом состоянии и бла-бла-бла.
Все эти встречи здесь, в комнате для посещений, они не для меня, они для людей по ту сторону стекла. Все эти цветы на подоконнике, открытые окна, потому что сейчас лето – все это не для меня, а для них. Поэтому мне можно быть капризной. Наверное.
А может, потому что раны еще кровоточат.
…
Я умею читать людей. Я умею врать, но быть с каждым искренней. Я каждый раз разная, как персонажи моих историй. Ох, я такая мечтательница. Была ей, по крайней мере. Пока не увидела то, что изменило меня. Не сломало, изменило.
Я не опускалась вниз, я просто ушла. То, чего они все боялись, что ненавидели, всегда было рядом, было здесь. Есть правильное слово – диффузия. И было уже слишком поздно что-либо остановить. Нет такого деления на плохих и хороших. Хотя бы потому, что плохие – совсем не плохи, а хорошие – обнаглевшие снобы. Это деление неправильно. Но они это так называют. И плохие, и хорошие.
Я ушла от хороших, меня не приняли плохие.
Там внизу, который перестал отличаться от верха, я видела столько, что никогда не смогла бы оправиться. Если бы у меня было время. Но времени у меня нет. Как и уже почти нет жизни. Кровь в моих венах даже почти не кровь; в ней дольше ядов, лекарств, смерти. Все знают, что будет, если смешаться с плохими. И я знала.
Хорошие называют это низом. О тех, кто уходят, говорят опустился. Я называла это темной, оборотной стороной. Думала, что делаю что-то правильное. Они ошибаются. И я ошибалась.
Я очень сильно ошиблась. Но теперь это не имеет значения.
…
Таких, как я, не называют почти-трупами. Хотя бы потому, что мы – из них, мы из хороших. Нас лечат, за нами ухаживают. Но мы все равно сдыхаем.
Мы были там, за чертой. Мы видели и знали слишком много. Нас, как самоубийц в прошлом, хоронят без крестов, без памятников. Нам, говорят, прямая дорога в ад. Но этого можно и не говорить. Мы знаем это и сами. Мы – хорошие, которые спутались с плохими, опустившиеся. Мы ни во что не верим, нам нечего терять, нас нечем убедить. Нам не больно. Не так больно, как остальным. Поэтому наши раны еще можно лечить. Раны, которые мы получили, делая что-то не хорошее.
Мы все возвращаемся рано или поздно. Приползаем. Кто-то – по частям, кто-то – изодранный в клочья. Кто-то – уже мертвый. Это хорошо. Нас всех принимают. Нас всех оправдывают, потому что они знают, что мы долго не протянем.
Не принимают только почти-трупов. Если таким когда-нибудь удается вырваться наверх, к хорошим.
…
Спустя три недели, раны больше не кровоточат. И почти не гноятся. Мне больше не колют лекарств, они и раньше не помогали. Они не помогали справляться с болью, они помогали хорошим справляться с такими, как я, пока мы еще тянемся назад, на ту сторону, вниз.
В комнате очень светло. И тепло. Не жарко, сегодня тянет прохладный легкий ветерок. Он словно окутывает меня, я как будто лечу, поддаюсь ему.
Мои руки больше не связаны.
В комнату входит он, и я коротко вздыхаю. Зрачки сужаются, мышцы напрягаются. Я больше не чувствую ветра, не вижу солнца. Передо мной – только он. По-другому с ним нельзя, иначе он увидит, что-то, чего я хочу, чтобы он не видел.
Он смотрит на меня ни с жалостью, ни с заботой, ни с любовью. Он смотрит на меня так, как будто я никогда не уходила. Как будто я все та же самая. И это так странно.
- Привет, - говорю. А может, и спрашиваю.
Я не уверена. С ним я всегда не уверена. С ним нужно проверять каждый ход, подстраховываться.
Он не улыбается, не ухмыляется, не усмехается, но на его лице появляется добродушное – добродушное? – выражения лица. Такое обычное, такое знакомое по тому, так было раньше. Я встаю со стула.
Он подходит ближе к стеклу, я подхожу ближе к стеклу. Тогда он усмехается. Я всегда была его тенью, его отражением.
- Ужасно же ты выглядишь, - добродушно.
Теперь усмехаюсь я. Точно так, как он. Только на другую сторону. Ведь я его отражение. Это стекло – как зеркало. И я – его точное отражение. Я. Тощая, бледная, с отросшими темными волосами и челкой, лезущей в глаза. Я – живой скелет, обтянутый бледной кожей. Разбитая фарфоровая кукла. С красными от отсутствия сна и лекарств глазами, с обкусанными губами, на которых не успевает зажить корочка. Я острая, больная. Моя грудь перетянута бинтами так, что это можно заметить даже под форменной рубашкой.
Я его отражение. И всегда была.
Он тоже выглядит неблестяще. Это даже не из-за его вечной небрежности. Это что-то другое. Усталость? Загнанность.
Я ничего не говорю, жду, что сделает он.
- Давно тебя не видел.
- Соскучился? – ехидно. Потому что мы оба знаем ответ.
- Просто давно тебя не видел. Ты тощая.
Это не комплимент, не похвала. Я никогда не слышала от него добрых слов. Иногда мне так хотелось допридумать что-то за всеми мелочами, которые он делал. Мне так хотелось видеть что-то за всем тем, чего я в нем так боялась. Я никогда не боялась в него влюбиться. Я боялась, что он меня никогда не полюбит.
Поэтому мне всегда было с ним так тяжело, так некомфортно.
Я молчу, жду, что сделает он.
Я молчу слишком долго, прежде чем понять, что сейчас он – мое отражение. Наши разговоры – это маленькие войны. Кто-то всегда ведомый, кто-то всегда донор, кто-то всегда проигравший. Этот кто-то всегда я. Так было раньше.
Я хочу рассмеяться. Точно так же, как рассмеялась, когда поняла, что Лиз презирает меня. И наслаждается этим. Но я не смеюсь. Раньше я никогда не боялась в него влюбиться, сейчас – до ужаса боюсь.
Раньше я изо всех сил пыталась стать его отражением. Я была наивная. Я думала, что знаю людей, знаю правила игры. Но я и сейчас не знаю. То, что я опустилась, не сделало меня не умнее, не сделало меня сильнее. Я просто стала никакая.
И я смеюсь.
…
В следующий раз ко мне приходит Ди. Моя бывшая лучшая Ди, моя лучшая бывшая подруга. Она изменилась, изменилась больше всех, кого я раньше знала. Моя веселая, самоуверенная и наивная Ди. Теперь она уже не наивная. Она больше не наглая, не эгоистичная. Она острая. И я улыбаюсь. Она такая, какой была я.
На губах выступает свежая кровь.
Ди тоже говорит, что я тощая, что я ужасно выгляжу. Она говорит это только потому, что сквозь бинты на рубашке проступает кровь; потому, что мои темные волосы спутаны; потому, что я похожа на ходячий скелет, обтянутый кожей. На смешную несуразную игрушку. Он говорит так, потому что на ее пальце кольцо.
И я вся сжимаюсь. Мне некомфортно, мне страшно. Нет, Ди, не говори, пожалуйста, не говори этого вслух!
Я падаю на пол и почти сразу отключаюсь. Так и не узнав, на ком второе кольцо. Второе кольцо из той пары со свадьбы Ди. Приятная темнота.
Но я вдруг возвращаюсь. Меня трясет, у меня течет пена изо рта, я уже почти захлебываюсь ей, но я вижу, как Ди что-то гневно и упоением договаривает, как трясет перед стеклом, за которым подыхаю я, кольцом. И вижу ее. Я вижу, как шевелятся ее губы, как изо рта вылетают слова, но я не слышу ее.
Пока, Ди. Передавай ему привет. Скажи, что я его люблю.
…
Ко мне больше никто не приходит, и мне кажется, что это уже вот-вот конец. Я лежу, глядя в потолок, допридумавая истории тех, кого я знала в этой жизни. Кого я знала в той жизни.
Элис. Добрая, умная, утонченная Элис. Она так и не пришла. И никогда не пыталась связаться. Я знаю, это потому что ей сказали, я меня уже нет. Давно, когда я только ушла. Ей сказали, что от меня уже нечего искать. Ведь, правда? И Элис уехала. Куда-нибудь в лучшие места, помогать там людям; заниматься любимым делом. Искренняя, бескорыстная, таинственная Элис. Я надеюсь, тебя никогда не тянуло на ту сторону, куда потянуло меня. Ведь, правда? Я надеюсь, ты иногда вспоминаешь про меня.
За окнами уже осень. И идет дождь.
Я думаю о своих родителях. Они развелись. После того, как я ушла. Да и что еще должно было держать их вместе? По началу они еще пытались все вернуть, они еще вспоминали меня с любовью и грустью. Мать плакала. А потом они возненавидели. За то, что не умерла. Там, на той стороне, внизу; сразу как опустилась. И мне не жаль.
С той стороны оконного стекла капает дождь, с этой стороны – капельница. Она протекает. Здесь все старое, почти непригодное. Мы все равно сдохнем.
Я представляю свадьбу Ди. Идеальную свадьбу Ди. Именно такую, которую она хотела. С колокольчиками, цветными бокалами и большими букетами. Лиз – свидетельница, подружка невесты. И я даже рада этому. Я рада за Ди, рада за Лиз; на всех фотографиях они вместе, смеются. И только на некоторых фотографиях – жених. Угрюмый и растрепанный. Но все равно – счастливый? – добродушный.
В своем сознании я дорисовываю и на его пальце кольцо. То, второе кольцо Ди. Я должно быть, просто его не рассмотрела.
Я впервые чувствую себя хорошо и правильно, думая о нем, теперь муже Ди. Я чувствую себя комфортно. И я больше не боюсь. Я не боюсь, что люблю его, но он никогда не полюбит меня. Больше не боюсь.
…
Через четыре недели мне говорят, что я поправлюсь. По-настоящему. Как бывает в больницах. Они говорят, что я не сдохну. Что все мои царапины прекрасно заживают, что вся дрянь внутри моей крови рассосалась и вышла. Они не удивляются. Им вообще по сути все равно. Если все то, чего я нахваталась внизу, нахваталась от плохих, не убило меня, меня убьют наверху, меня убьют они сами. Хорошие. Таких, как я, если мы выживаем, казнят.
ps а вообще, я просто испугалась, когда увидела конечное число слов.
все совпадания - недайбоже - не специальны. милые, я вас люблю!
это мой подарок на мой день рождения. гг.
Неправильно
(original fiction; crack!ficton; light-RPF; pg-13; 2635)
неправильно
ps а вообще, я просто испугалась, когда увидела конечное число слов.
все совпадания - недайбоже - не специальны. милые, я вас люблю!
это мой подарок на мой день рождения. гг.
неправильно
ps а вообще, я просто испугалась, когда увидела конечное число слов.
все совпадания - недайбоже - не специальны. милые, я вас люблю!
это мой подарок на мой день рождения. гг.