Кьют || there's a reason I don't date crew, Commander. (c)
библия моя "Алиса в Стране чудес". молитва: "бей их, бей! сохраняйся. и снова бей". а религия - похуизм. прости, Господи. тяжело мне будет. ахуительно тяжело.
Кьют || there's a reason I don't date crew, Commander. (c)
проблема в том, что третий сезон лоста пришелся на год поступления. с интернетом у меня были сплошные перебои, поэтому заполучив диск со всеми сериями в середине июля, и вернувшись с курсов, просмотрела я весь сезон за три дня. и не запомнила, конечно, ничего. кроме того, что: - трава у сценаристов пошла некачаственная; - сюжет стал провисать; - я ненавижу Кейт; - другие - крутые; - Бен когда-то был ребенком; - лучше бы все умерли еще в конце первого сезона; - суки, они убили Чарли!!1адин11адинацать.
четвертый сезон пришелся на момент, когда я начала хавать все сериалы без разбора. их было слишком много, чтобы вообще хоть что-то в голове откладывалось. кроме того, было приятное ощущение утери мозга с первичного вкуривания корявок. и этот сезон я тоже не помню.
т.е. сейчас при попытки родить чарли/клэр или что-нить сносное про Алекс или Бена, у меня возникла только одна мысль "черт, а кто это? про них что-то рассказывали в каноне?". бля.
Кьют || there's a reason I don't date crew, Commander. (c)
– Ты позвонишь? – вдруг спрашиваю я. Знаю, что нет, но все равно спрашиваю.
Он оборачивается.
– Ага. Непременно.
Как-то странно он это говорит. Как человек, который идет в магазин за углом, а потом пропадает без вести. Но говорит жене, что вернется через десять минут.
…
Я ненавижу эту весну. И ненавижу ощущение того, что и следующую, и следующую, и следующую за следующей весной я буду ненавидеть.
Ненавижу пряный запах трав, и мерзкое, липкое, вязкое ожидание.
…
Небо на горизонте медленно светлеет, и тонкая светлая полоска пугливо жмется к черной земле.
Я поворачиваюсь спиной к рассвету и ухожу в дом. Я встречу его как-нибудь, да, но в другой раз. Не сейчас.
Кьют || there's a reason I don't date crew, Commander. (c)
на ум весь день лезут грустности и размышлятина. при том, что я с пол шестого утра как на ногах и при мыслях, но ни о чем думала, ни что же надумала, не помню. голова болит. настроение отлинчное. хм, пороховая бочечка начала обрастать своими собратьями вокруг. а я играю в Гая Фокса.
Remember, remember the fifth of November, The gunpowder, treason and plot, I know of no reason Why the gunpowder treason Should ever be forgot
Кьют || there's a reason I don't date crew, Commander. (c)
Его прилагательное – эгоистичный. Он с ней, потому что это удобно. Удобно возвращаться туда, где тебя отчаянно ждут и еще более отчаянно любят. Удобно пользоваться слепой и беззастенчивой любовью маленькой девочки, которая настолько лишена инстинкта самосохранения, что так болезненно-сильно привязалась к нему. Удобно позволять ей не видеть его безразличия. Потому что Дин Винчестер в разных вселенных со словом, начинающимся на «люб» и заканчивающимся на «овь». Он даже не знает, как оно произносится. Удобно трахать ее, почти никогда не целуя в губы, и чувствовать, как ее тоненькая фигурка извивается и едва не воет под ним от наслаждения. Удобно не позволять обнимать себя во сне, чтобы нечаянно не обнять ее в ответ. Удобно жить, наплевав на чувства всех, хотя бы раз в жизни. Хотя бы год в жизни. А девочка ничего, переживет. (с)
Кьют || there's a reason I don't date crew, Commander. (c)
60. я ленивое животное, знаю. но не хочу больше. от колоринга тошнит, капчить лост и imagine me & you лень. у меня вообще, блин, сессия! *оправдываясь*
Кьют || there's a reason I don't date crew, Commander. (c)
бунтарский вышел день. а пошло оно все. я в танке. не пошла на лекции. фотала Дашку в супермаркете с щупальцами.
кажется, вычленила причины своего нерадужного настроения: оно активизируется поверх polite smile, когда никто не смотрит. хм, а может Place Vendome пора прекращать крутить.
блин, что ж так совсем нечего посмотреть.
и вербальное выражение мыслей провисает. поспать, что ли.
Здесь только стол, я и два стула. Здесь одно окно. Здесь не темно, но света не хватает.
В комнату заходит женщина. Она садится напротив меня и как-то недобро смотрит. На меня всегда так смотрели, я привыкла только к такому обращению. И поэтому сейчас мне как-то некстати комфортно.
Эта женщина – Инспектор. Она точно не из агентов. Она двигается не так, ведет себя не так, и когда начинает говорить, это тоже – не так. Я тоже не агент. Но могла им стать. Если бы не оказалась такой слабой. Нас три года учат вместе с ними. Они потом становятся большими шишками, а мы – дохнем. Или попадаем в такие комнаты.
- Вы знали, на что идете, Молли?
Я поднимаю левую бровь. Мое выражение лица – никакое. И это сбивает ее с толку. Или просто я должна в это поверить.
- Ваше имя ведь Молли? – улыбается. И в этом тоже что-то недоброе. – Или Эмми, или Эмили, или Эмилия, так?
- Как угодно, - отвечаю я.
- Как его звали?
Она задает вопросы спокойно, ровным голосом, будто беседует со мной о погоде. Но она знает, что каждым вопросом причиняет мне боль. Ведь в каждом вопросе есть «подковырка», есть что-то, за что я так крепко держалась в прошлом, мои стены. Она выбивает их по кирпичику.
Я усмехаюсь. Деланно, болезненно.
- К чему это? – пытаюсь говорить как Инспектор, пытаюсь говорить никак.
Не выходит; у меня никогда не получалось.
- Да хватит тебе, Молли! – улыбается; в этот раз даже не скрывая наигранности. – Тебе же все известно, девочка. Ты не можешь этого не знать. Ты не могла не следить за их жизнями, не навязывать, не таскаться хвостом. Ведь вы, чувствующие, - слабые. Вы доверчивые, глупые.
В ее словах яд. Но он тоже не настоящий. Психологи, они думают, что в книжках все написано.
Но я лишь тихо отвечаю:
- Катитесь к черту.
Инспектор вздыхает и садится на стул, прямо напротив меня. Разговор будет длиннее, чем она думала. Потому что я оказалась крепче.
На улице еще только светает; кроме рассветных тусклых лучей комнату ничего не освещает. Для меня это – темно. Темно для того, чтобы понять, что для меня ничего больше нет. Темно для того, чтобы понять, что – это конец, точка. Они несколько месяцев ставили меня на ноги, чтобы потом прикончить.
Но в комнате слишком светло для Инспектора, чтобы понять – для нее это тоже конец.
<помехи>
Если вы слышите меня, пожалуйста, не совершайте той же ошибки.
<помехи>
[за своих]
- У тебя же их было четверо, так? – Инспектор все еще передо мной на стуле.
Я молчу, не смотрю ей в глаза, вообще не смотрю на нее. В первую очередь нас учат никогда не врать. Остальных учат быть сильными, выносливыми, упрямыми, умными. А нас учат им не лгать. Никогда.
У меня их было четверо: Тали, Лиса, Кейси и Бэт. Из-за кого-то из них, я должна была оказаться здесь.
- И одна из них была такой же, как ты, - едко, - чувствующей, ведомой, слабой...
- Нет! – выкрикиваю я прежде, чем успеваю остановить себя.
Инспектор усмехается, растекается в усмешке. Она довольна собой, она наконец-то подцепила меня, нашла ту ниточку, за которую тянуть. Они знают, что мы – чувствующие – всегда слишком остро относимся к своим, что свои – наше слабое место.
До тех пор, пока мы не начинает лгать.
- Бэт. Бэт Тьюсон, - раскрывает на столе папку. Раскрывает так, чтобы я видела содержимое.
Первый лист – досье; фотография старая, с года набора, на ней Бэт почти не узнать. Когда ее набирали, она была чувствующей. Сильнее, чем я. Способнее, умнее, но главное, – более сочувствующая.
Инспектор смотрит на меня, на мою реакцию, на мое лицо. Я молчу. Тогда она перелистывает, как будто непринужденно, как будто что-то ищет. Следующие листы – доклады, отчеты, характеристики. У нас на каждого были такие же толстые папки. Каковы мы в учебе, каковы мы с другими; кто наши свои, каковы мы с ними.
- На редкость безупречная биография. Не то, что твоя, Молли.
Последний лист – последняя запись – выписка. Бэт начала врать еще в академии, она еще тогда перестала быть чувствующей. Из этого можно вырасти, с этим можно бороться. Она солгала, она предала. Она сбежала, спаслась.
- Скажи мне, как его звали?
- Зачем? Их было четверо. Его имя в одной из оставшихся папок. Проявите эрудицию, - сарказм; мне никогда не удавался.
- Нет, Молли, произнеси его имя, - улыбка, которая должна быть материнской, теплой, выглядит как оскал.
- Идите. К. Черту.
- Что? Трудно признавать, что тебя предали? Вам ведь не привыкать.
- Он меня не предавал, - отрезаю я.
Приходится чеканить слова, говорить отдельными фразами, чтобы не выдать себя, не показывать, что это больно. Но она знает. Инспекторов учат всем нашим эмоциям, всем нашим защитам, учат нас ломать. Она знает обо мне все, как о чувствующей. В остальном ей приходится догадываться.
Но во мне мало этого остального.
- Он? Не предавал? Он ушел, Молли, бросил тебя там и ушел. Ты спасла его, а он просто ушел, - в голосе что-то – жалость? – неприятное. – Нет, он тебя не предавал. Это она вас всех предала, да? Можешь назвать ее имя?
- Что мне будет взамен?
Она открывает и закрывает рот, выбирая слова, не зная, что сказать Она меня недооценила. Она не думала, их не учат тому, что некоторые чувствующие начинают так же рвать глотки и за собственные шкуры, как и за шкуры своих. Она не знала, ей не говорили, – никто об этом не думал – что мне нечего терять.
- Извини?
- Что. Мне. Будет. Взамен?
На этот раз я отрезаю каждое слово с наслаждением, с удовольствием. Как будто могу ее переиграть, как будто счет один-миллион меня устроит.
Но ей нечего мне предложить.
Три месяца назад я спасла Кейси Коллинза. Три месяца назад я получила перебитое запястье, дырку в легком и раздробленные ребра. Три месяца назад меня предали все четверо. Бэт, Тали, Лиса и Кейси. Три месяца назад меня подобрали полуживую, чтобы подлатать; чтобы потом запереть в такую комнату «для отчетности»; чтобы арестовать и судить. Для этого они почти исправили все, уровняли счет.
Но есть вещи, которые им никогда не исправить.
<помехи>
Четырнадцать минут назад был конец света. Могу вам сообщить, что четырнадцать минут назад мир официально рухнул вместе со всей их системой. И все они сдохли. Их больше нет, никого из них нет. Ни Инспекторов, ни агентов, ни чувствующих.
А я все еще здесь. Среди обшарпанных стен с их агитками, поверх которых написаны мои слова.
«Если вы видите это, пожалуйста, никогда не поступайте так же».
Я все еще здесь – одна – после конца света. И у меня есть дробовик.
Я все еще здесь в этой третьесортной больнице.
<помехи>
[убью]
Инспектор уходит из комнаты, и я усмехаюсь. Хочу рассмеяться ей в спину, но не могу. Я больше не могу смеяться, но это не большая потеря.
Восемьдесят шесть дней назад я лежу на полу, глядя, как из комнаты уходят сначала одни ноги, потом другие. Восемьдесят шесть дней назад кто-то переворачивает меня на спину носком ботинка, как будто какую-то грязную ветошь, и дважды стреляет в грудь. Еще два раза. Почему ни один из них не в голову, я не знаю.
Я жду, пока вместо Инспектора придет кто-то еще. Например, охранник с наручниками, чтобы увести меня. Или кто-нибудь из агентов, чтобы добиться тех слов, которые им от меня нужны.
Но никого нет.
На улице уже светло. Там за окном – середина июня. По крайней мере, пахнет именно ей. И я знаю, что это мое последнее лето, знаю, что никогда его не увижу. Смогу только чувствовать запах и легкий теплый ветер из окна этой комнаты.
Нас никто не учит убивать. Мы сами учимся. Нам приходятся.
Когда нас набирают, мы еще не знаем, кем или чем будем по окончании программы. Но обычно все становится ясно на первом году обучения.
Со мной все стало понятно уже через несколько месяцев.
Преданность всегда перерастает в болезненные привязанности. И они используют это. Уже после первого года, а иногда раньше, нас выделяют в отдельную группу.
Нас не учат ничему особенному. Немного психологии, немного философии, физика, основы химии, кое-что из радиомеханики. Самые простые и самые обычные вещи. У остальных идет разделение, специализация, а нас учат всему, что успеют впихнуть за время программы. Но нас никто не учит драться, защищаться, убивать. Существует даже неофициальный запрет. Но когда приходит время, мы всегда знаем, что делать.
Когда она, усмехаясь, приставляет пистолет к его голове, я уже знаю, что делать. Я даже знаю, что произойдет.
Я слышала, в такие моменты время перестает быть прямой, спиралью. Времени просто не существует. И каждый из нас знает, что произойдет в следующее мгновение. И даже мгновение спустя.
Я раньше не знала об этой комнате. Серьезно. Но я предполагала. Предположение – тоже разновидность знания. Возможно, самая верная его разновидность.
Восемьдесят шесть дней назад я умерла. И восемьдесят шесть дней назад я начала жить заново.
<помехи>
Надписи поверх агиток черные, аккуратные. Местами – почерк сбивчивый. Местами – буквы красные, растекшиеся по плакатам.
«Если вы попались так же, как и я, разрядите дробовик себе в рот».
«Если в вас есть силы – убейте себя».
Красные надписи – это моя кровь. Но я не могу умереть. Пока нет.
Кьют || there's a reason I don't date crew, Commander. (c)
за поеданием вкусняшек испортила себе настроение. глупые 12 stones, глупый глючащий комп. не хочется ничего, кроме спать. а да, на настроение еще повлияло то, что всем хорошо, от того, что у них ачешуенныо плохие или хорошие отношения. нет, я молчу... мне просто интересно... долго?.. а еще хочется чего-то темного.
может, 50 - достаточно? мне правда сейчас не до того.
Кьют || there's a reason I don't date crew, Commander. (c)
кто пол ночи рисовал газету? кто почти сдал страноведение? кто наконец-то стал циничным солнечным лучиком? заслужила вкусняшку. и выходной. и завтрашний поход по магазинам. я - властелин мира.
путем поверхностного самокопания выявлено, что мой "ближний круг" теперь пуст. в нем только я и мои множественные личности. а остальные - извините. я вас убила и похоронила. будете дальше рыпаться - выкопаю и сожгу с солью. мне хорошо. я не верю никому, кроме себя. не надеюсь ни на кого, кроме себя. не забочусь ни о ком, кроме себя. сосите! я блять вершина мироздания.